— А мне гадалка нагадала, что я скоро поплыву на родину, — сказала Наташа.
— Значит, тоже в святые? — не желая сдаваться, вставил Галтимор, но уже не так браво, как раньше. — Такая хорошенькая святая — воображаю, какие толпы будут сбегаться к вам на поклонение!
Ехидная старушонка покосилась на него неодобрительно.
— И все это пустяки, — сказала она. — У нас тоже делают добрые дела. — Сколько угодно. Всякие комитеты и все, что угодно. Моей сестре Розенталь пожертвовал швейную машинку. И вовсе он не святой, а просто добрый человек и богатый. И никто не плачет и не умиляется.
Хозяйка почувствовала, что надо и ей как-нибудь вступить в разговор.
— По правде говоря, — сказала она, — у нас действительно большая распущенность. Конечно, я не возражаю, комитеты… Но любви к другу и жалости — этого я не наблюдала.
— Да чего же жалеть-то? — вступил Галтимор. — Наряжаемся, пляшем, ходим по ресторанам. Вот позвал меня вчера князь Чамкидзе, товарищ по полку, в их кабак. Он — метрдотелем. Битком набито — и все почти русские. А ведь цены умопомрачительные. Видел там нашу неувядаемую Любашу Вирх с какими-то юнцами, дансерами. Тоже профессия — эти дансеры. Существа, грациозно изгибающиеся между альфонсизмом и уголовщиной.
— Она была с французами? — задохнувшись, спросила Наташа, сама не отдавая себе отчета, почему спрашивает и почему волнуется.
— Нет, с нашими, отечественного производства фруктами.
— Ну, я ухожу, — неожиданно поднялась Паллада и, ни с кем не прощаясь, пошла в переднюю.
— Кликуша! — мотнув ей вслед головой, шепнула хозяйка.
Наташа поднялась тоже. Ей почему-то стало тоскливо и беспокойно.
— И вы? — всполохнулся Галтимор и, внимательно посмотрев на Наташины ноги, предложил ее проводить.
— Вам нельзя идти одной, еще кто-нибудь пристанет.
— И все это ерунда, — вдруг заявила ядовитая старушка. — Ведите себя прилично, так никто к вам и не пристанет. Я постоянно одна хожу. По сторонам не смотрю, иду, и никто никогда ничего себе не позволил.
Галтимор обвел всех недоуменно-радостным взглядом.
— Пойдемте вместе, — сказала Наташа старушонке. Ей не хотелось идти с Галтимором.
— Охотно, — ответила та. — Смотрите-ка, у вас синенькое пальто и у меня синенькое. Подумают, что мы две сестрички.
Наташа рассеянно молчала. Она думала о том, что, куда бы она ни пошла, все равно везде будут говорить о Гастоне. И она была бы очень удивлена, если бы ей объяснили, что о Гастоне, в сущности, не было сказано ни одного слова…
13
Фифиса была маникюрша отменная. К Наташе ходила по воскресеньям — в будни Наташе было некогда.
— Ну, что нового? Давно не видали нашу красавицу? Я про Любашу…
Фифиса даже ножницы уронила.
— Ох, милая моя! Ну и дела! Уж не следовало бы говорить, да вам ведь можно. Была я там третьего дня. Вызвала меня, значит, ногти делать. Ну, пришла я, а самой-то еще нету. Вижу, все благополучно, еврейный лакей двери отпирает, новая собачка бегает, хорошенькая, как купидон. Цветов всюду наставлено гибель, по комнатам англичанка ходит, за прислугами смотрит. Ну, значит, все слава Богу, взят, значит, американец за зебры.