В карете для перевозки особо важных и родовитых преступников было тесно, как в клетке для кур. Запертая на огромный замок решетка, которая отделяла место для узников от места для их тюремщиков, это сходство усиливала, и Прантиш знал, что судьба его и его слуги не сильно разнятся от судьбы вышеупомянутой глупой птицы… Одна надежда – шляхетское положение Прантиша не позволит по-тихому сделать из арестованных начинку для пирогов, потому что шляхтича может судить только шляхетский суд, и законы для него особенные… Не случайно же их с лекарем не погрузили на телегу, не погнали, избави Пресвятая Богородица, пешком, а посадили в эту карету… Если что – так не плети и тюрьма шляхтича ждут, а заключение в башню. Более всего беспокоило сейчас Прантиша – чтобы снова не начали обыскивать. Дукатов, конечно, жаль… Но если найдут письмо воеводиной дочки? Вырвич успел перепрятать его вместе с дукатами в сапог… Жаль будет, если и записи Вороненка заберут – правда, лекарь тоже не первый год на свете живет, должен был тоже куда-нибудь сунуть подозрительные бумаги…
А через решетки на окнах кареты, как назло, светило ласковое солнышко – будто старая дева-осень еще надеялась сверкающими фальшивыми улыбками заполучить залетного жениха… Кто-то из жолнеров, которые ехали верхом по обе стороны кареты, завел шуточную песню с довольно печальным для пленников смыслом:
Прантиш будто наяву представил, как с него, да с Лёдника, сдирают кожу… В застенках Геронима Радзивилла как пить дать – раздерут обоих в клочья, не посмотрят, кто какого звания… Простых врагов князь приказывал зашивать в медвежьи шкуры да собаками травить. Но и подлизываться к нему опасно. Один слуга хотел было перед паном выслужиться, сказал, что имеет единственное желание – быть всегда на глазах у господина… Так тот приказал его повесить под своим окном – чтобы сбылась мечта бедняги. Три жены от князя сбежали, намаявшись… Даже обезумевший брат Геронима Мартин, над которым ему опеку доверили, сейчас сидит в Слуцком замке, говорят, на хлебе и воде.
Решетки были густые, из ржавых полос – руки не просунуть. На железе остались царапины будто бы от ногтей многочисленных узников, а в отметинах Прантишу чудилась запекшаяся кровь, хотя это, очевидно, была просто ржавчина.
– с хрипловатой насмешкой выводил жолнер.
Лёдник, не обращая внимания на песню, сверлил взглядом узкое желтое лицо Юдицкого с близко посаженными глазами – судья сидел напротив, надежно отделенный решеткой, и дремал, его бледные губы вяло шевелились, будто судье снилось, что он пробует что-то невкусное. Но когда колесо кареты подпрыгнуло на очередной выбоине, Юдицкий открыл настороженные глаза. Лёдник сразу же задал вопрос, осторожно, но настойчиво, как бортник прилаживает к улью дымарь:
– Не мог бы милостивый пан подробней рассказать об упомянутой панне Соломее Ренич? Почему ее судят не в Полоцке, не в городском суде? Чем она так заинтересовала пана Геронима?
Юдицкий возмущенно цыкнул сквозь зубы, как на надоедливого котенка.
– Эта мразь решила, что имеет право задавать вопросы мне, шляхтичу и судье? Пан Вырвич, я требую, чтобы вы сейчас же наказали своего непочтительного слугу!
Вырвич раздраженно толкнул Лёдника в плечо.
– И правда, молчал бы ты… – и вежливо обратился к судье. – Прошу простить, милостивый пан, этого недотепу. Он же всего только пожизненный слуга. А вот мне интересно побеседовать с таким мудрым человеком, как пан судья Юдицкий. Наверное, история той Соломеи из Полоцка весьма устрашающая? Скрасьте нам дорогу своими интересными рассказами!