Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

— Однако ты рассуждаешь, значит, и чемоданы рассуждают. Я погнался за ней. Мокрые ветки хлестали меня по лицу, по рукам. Ванда смеялась и пряталась между кустами. Воздух был очень свежим и очень чистым, как до войны. Худые лопатки Ванды двигались под платьем. Я не догнал ее. Она сама остановилась. Я схватил ее за плечи и впервые ощутил, как приятно (даже защемило сердце!) пахнет она вся.

Светало. Но солнце еще не пришло. И трудно было различить, где кончается небо, где начинается море. Мать крикнула из щели:

— Степан! Ванда!

Но тут опять загудели паровозы. Только не так тревожно, как прежде.

Отбой!

Позавтракав, я вышел во двор и, осмотревшись, нет ли чего подозрительного, шмыгнул в подвал. Низкая притолока оставила на моем чубе кусок паутины. Я пригнулся сильнее, запустил пальцы в волосы и с отвращением пытался нащупать паутину. Я терпеть не мог пауков и только делал вид, что не боюсь их.

Ящик, прикрытый грязным, рваным мешком, стоял в углу. И мешок лежал чуть наискосок, точно так, как я тогда набросил. Пришлось прикрыть за собой дверь и даже запереться на ржавый, тонкий, как червяк, крючок. Свет просачивался только сквозь щель в двери, потому что стены подвала были бетонные. В углу, где стоял ящик, густела темнота. Я зажег спичку, заглянул на дно ящика. Все мои «сокровища» лежали на месте. Тогда я вынул из-за пазухи гранату, которую накануне выторговал у шофера, и положил в ящик.

Ванда увидела меня, когда я вылезал из подвала.

— Что там делал? — поинтересовалась она.

— Искал напильник, — ответил я первое, что пришло в голову.

— Только испачкался.

А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и неизменным бантом — сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.

— Угадай, что за ключ?

Я был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала меня в подвале, поэтому раздраженно ответил:

— От уборной!

— Глупо! — вспыхнула Ванда.

— Пани… — усмехнулся я.

Она понурила голову, пошла, села на лавочку. Я повертелся немного возле подвала. Выглянул за калитку. На улице никого нет. Потом мне стало жаль Ванду, я пришел к ней и сказал:

— Согласен с тобой. Извини…

Ванда укоризненно посмотрела на меня. Тихо призналась:

— Я так расстроилась.

— Невыдержанный, — пояснил я. — Другой раз скажу что-нибудь, а уж потом подумаю.

— Так же нельзя, — перепугалась Ванда.

— Думаешь, можно? Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг верно: Любка меня психом называет.

— Не торопись. Зачем, как пулемет, тарахтишь? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.

— И сейчас не понимаешь?

— Привыкла.

— Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков.

— Конечно.

Было часов десять утра. Но небо хмурилось. И солнце точно состязалось с облаками. Порой опережало их, и тогда четкие тени ложились к нам под ноги; но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.

— Этот ключ оставила тетя Ляля, — сказала Ванда. — Она разрешила мне приходить к ней в дом, играть на пианино.

— Эвакуировалась?

— В Сочи.

Тетя Лядя помнится мне маленькой, круглой, пожилой женщиной, которая одно время учила и меня, и Ванду, и еще много других ребят игре на пианино. Я около года учил нотную грамоту. И даже однажды выступал в Доме пионеров, исполнял что-то в четыре руки с какой-то малокровной девчонкой.

Жила тетя Ляля рядом с бабкой Кочанихой в небольшом зеленом домике при саде, в котором росло очень много низких вишен. Тетя Ляля, судя по всему, происходила из старой интеллигентной семьи. Она понимала толк в манерах и воспитании. И наговорила Беатине Казимировне много лестного о Ванде, и я лично слышал, как она сказала, что Ванда ведет себя, словно маленькая леди.

Еще запомнились мне альбомы с фотографиями. Эти альбомы принадлежали рано умершему мужу тети Ляли, о котором она всегда говорила с большим почтением.

Тетя Ляля относилась к нам хорошо, ибо боготворила Ванду, а меня считала мальчиком сносным. Так и говорила:

— Без способностей. Но не самый плохой на этой улице.

Я понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы я тоже пошел.

— Ванда, если у тебя есть желание постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но лично я к ним и не притронусь.

— Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам. У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.

— Она будет ругаться.

— Откуда она узнает?

Ванда вскочила со скамейки:

— Я только принесу свои ноты.

— Зачем они?

— А мама?

Она вернулась с черной папкой, которую держала за длинные шелковистые шнурки.

Беатина Казимировна высунулась из окна, прикрытого тонкой ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски.

Ванда с нарочитой вежливостью кивнула головой.

Я спросил:

— Мать чем-то недовольна?

— Она сказала, если будет тревога, чтобы мы быстрей запирали, дверь и спешили в щель.

Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А сам домик был зеленым и казался игрушечным. На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что я написал пальцем на крышке, было можно.

ВАНДА + СТЕПАH =