Сегодня утром ко мне пришла Таня Шелепнева. Она в гостинице буфетчицей или горничной работает. Не знаю… Она попросила у меня разрешения зайти в комнату Вадима, чтобы найти там свои письма к нему. Во-первых, у меня не было ключей от комнаты брата. Но их можно было взять у тети Айши, которая убирает у нас. Однако я сказал Шелепневой, что не могу этого сделать без разрешения милиции. Она расстроилась. Боится, что о письмах станет известно мужу. Я попытался убедить ее, что милиция умеет хранить чужие тайны… По-моему, она не успокоилась…
В этот момент на столе Салтыкова задребезжал телефон. Начальник угро снял трубку с такой тоской в глазах, что казалось, в следующую секунду он расплачется.
— Да. Салтыков. Ну чего тебе? — Приналег на стол, вернее, на руку, которая прикрывала край стола. — До восьми вечера дежурит. Ладно… Пригласи ее на полдевятого.
Положил трубку. Выпрямился.
— Шелепнева… — Салтыков не мог сразу найти нужного слова, — его любовь… его увлечение… прошлого времени или последнего?
Попов смутился, даже покраснел:
— Не знаю… К нему домой она давно не ходила. Но они вместе работали. Встречались почти ежедневно.
Весь день небо хмурилось, облака плыли низко, над самыми крышами. Плыли, как корабли, друг за другом. Порой они огибали солнце, порой заслоняли его. Жару сменял дождь. Духоту — ветер. В домах хлопали окна. Звенело стекло…
Наступал вечер…
— Таким образом, — говорил Боровицкий, — мы определили три этапа революционного движения на Кавказе…
Он проводил политбеседу с сотрудниками Донугро и горугро, со всеми теми, кто в этот вечер оказался на Красноармейской, 39.
За окном ударил гром. Рама качнулась. Каиров взял мраморное пресс-папье, просунул его между рамой и подоконником. Дождь вдруг полил с необыкновенной силой, но вода не заливала в окно. Ветер сносил ее к тротуару. Она изгибалась заметно, как полотнище паруса, закипала на асфальте белыми частыми пузырями. В окнах начал вспыхивать свет, размытый, оранжевый, похожий на отблески костров.
Приоткрылась дверь. Из окна потянуло ветром, точно из трубы. На пороге, стоял сотрудник в новой милицейской форме, с красной повязкой на левом рукаве.
— Дежурные оперативники по горугро, на выход! — крикнул он звонким мальчишеским голосом.
Трое оперативников поднялись, сняли со спинок стула пиджаки, направились к выходу.
— Что случилось? — спросил Боровицкий.
— Убийство на Александро-Невском кладбище! — молодо и бодро доложил милиционер. — Гражданина нашли с финкой в груди. И записку: «Во всем виновата она».
— Может, и виновата, — негромко заметил кто-то.
— Ладно, не будем отвлекаться! — строго сказал Боровицкий. — Продолжим занятия…
После занятий Боровицкий попросил Каирова к себе в кабинет. Прежде чем начать разговор, Боровицкий включил свет, задернул шторы. Только после этого распахнул одну раму.
Дождя не было. Слышался цокот лошадиных копыт о каменку, реже — шуршание автомобильных шин. Где-то в темноте, на Дону, басовито гудел пассажирский пароход.
Боровицкий прошел к столу, отодвинул настольную лампу, сделанную в форме пузатого ангелочка, устремившего взор в голубой, как ясное небо, абажур.
На письменном столе лежало стекло, а под ним — различные бумажки, в том числе календарь и один любопытный документ.
1. На основании ст. Кодекса Законов о труде, производство работ в 1927 г. воспрещается в следующие праздничные дни:
1 января — Новый год.
22 января — День 9 января 1905 г. и День памяти В. И. Ленина.
2 марта — День низвержения самодержавия.
18 марта — День Парижской коммуны.
1 мая — День Интернационала.
7 ноября — День пролетарской революции.
Примечание. День принятия Конституции Союза ССР празднуется в первое воскресенье июля месяца, то есть в 1927 г. — 3 июля.
2. Помимо указанных выше праздничных дней на основании ст. 112 Кодекса Законов о труде на 1927 календарный год устанавливается по краю 8 следующих дополнительных дней отпуска:
23 апреля — страстная суббота.
25 апреля — 2-й день пасхи.
2 июня — вознесение.
13 июня — духов день.
6 августа — преображение.
15 августа — успение.
25-26 декабря — рождество…»