Ave commune!

– Мне только нужны были причины и цели их поступков! – рявкнула металлическая гортань. – Запомни! Грешащие против народных порядков будут ликвидированы в любом случае!

Тучной глыбой навис Форос над Паулем о шесть пальцев его ладони сцепились на горле юноши, поднимая его. Адские огни сравнялись с живыми глазами парня.

– Товарищ главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, что будем делать? – спросил милиционер, вбежавший сюда в окружении десятка людей.

– Созывайте народ, младший начальник, – загрохотал низкий грубый и устрашающий голос, – будем обращать в равенство бунтовщика.

Глава восьмая. Обращение в равенство

Следующий день. Главная площадь Улья.

– Ave Commune! Ave Commune! Ave Commune! – с такого девиза, повторенного три раза, собравшегося народа, к своему началу подошло народное судебное заседание, которое должно было решить судьбу того, кто посмел восстать против установленного «народом и Партией» бытия.

Небеса облачились в мучительно-тёмный удушливый покров облаков, густой и мрачный, какой бывает только перед бурями, что будто бы намекает на то, что сама природа осуждает происходящее.

– Ave Commune! – прозвенело в воздухе хором десяти тысяч голосов, уподобившись боевому кличу обезумевшей толпы, которой не важна судьба одной человеческой жизни, ибо так сказала Партия.

Средь всей толпы находится и Давиан. Благодаря Форосу ему выделили самое первое место начинающих рядах, которые начинают стелиться от высоких ступеней «Дома», который очень сильно походит на языческое античное капище, канувших в лету римлян или греков.

– Ave Commune! – снова сотрясается пространство от гулкого воззвания народа к своей Коммуне и всей Директории.

Все кричат громкий клич, который создавался ещё на заре этой страны и служит для воодушевления народных масс, которые, проговаривая сие девиз, относят себя к безликим частичкам исполинского механизма, протянувшегося от государств российских до Рейха и Либеральной Капиталистической Республики.

Но на этот раз губы Давиана не раскрываются, чтобы кричать в унисон вместе с десятком тысяч. Он чувствует, как тяжесть ложится массивной гирей на сердце, как его душу сковывают цепи скорби, и он не может ни ликовать, ни осуждать того, кого передали на суд народный.

– Ave Commune! – взревела толпа, выкрикивая шестой раз один и тот же девиз, взывая к началу судилища.

Губы Давиана кривятся в отторжении этой процессии. Ему по пути рассказали, что монотонное воззвание к Коммуне, к самой Директории должно повториться раз семь-восемь, чтобы начался суд, ибо это «не оскорбит дух коммунистического правосудия, который создаёт на них, дабы они вершили истину», как пояснил один из партийцев, с опьянённым выражением лица, идущий на суд.

«Прям митинг религиозный» – себе сказал Давиан, страшась произнести это в толпу, ибо знает, что эти слова станут последним, что он произнесёт – толпа, её народный гнев, не пощадит его.

Целый день Давиан провёл, ощущая, как волнение сотрясает его душу, как тревога холодной рукой подступает к сердцу, с ропотом ожидая, когда начнётся это представление, концерт народной власти, за которой кроется умелая манипуляция одного из самых жестоких партийных лидеров. Целый день мучительных ожиданий кончился и теперь он стоит здесь, на огромной площади, заполненной ревущими и воющими людьми, которые трудно называть таковыми.

– Ave Commune! – эхо десяти тысяч голосов в предпоследний раз оглушительной волной сотрясает пространство у площади.

Они, десяток тысяч, пришли сюда, потому что так им сказали их партийные царьки и вожди на заводах и фабриках, в распределителях и школах, везде и всюду, где правит «общественное самоуправление».

«Чёртовы шестерни, жалкие черви» – выругался в надменной манере Давиан, посматривающий на лица, перекошенные и искажённые в безумной гримасе.

Они пришли, потому что им влили в уши, что тут произойдёт суд над опасным преступником, отступником и треклятым мятежником, который едва не подорвал основы их мира. И никто не будет знать, в чём дело на самом деле, никого не просветят, сказав, что у паренька попросту сдали нервы, что он всего лишь захотел домой. В нелёгкой борьбе за права народа и коммунизм Партия не станет говорить, что юноша только и защищал девочку, у которой решили «обобществить» лекарство. Никто этого не узнает, это останется только в уме тех, кто стал свидетелями маленького бунта, даже милицейские протокола не отразили действительности, прогнувшись под «партийным наставлением и праведным виденьем ситуации».

– Ave Commune! – последний раз народ, в своём невежестве, выкрикивает девиз Директории и своей Коммуне, медленно умолкая.