Авеню Анри-Мартен, 101

«Моя очаровательная Леа, вы не можете упрекнуть меня за то, что я совсем о вас не думаю, поскольку я даже решился потратить несколько своих драгоценных минут, чтобы написать вам. Прежде всего, хочу сообщить, что восхищаюсь вашим мастерством. Вчера вечером в доме Отто Абетца мне выпало счастье отпробовать вашего вина из Монтийяка. Это маленькое чудо простоты и искренности, обладающее истинным характером и коварной кротостью! Спешу выразить вам свою благодарность за это вино, так похожее на вас. Вы славно потрудились. Если так пойдет и дальше, то вы превратитесь в деловую женщину, раздавленную грузом работы и ответственности, пригвожденную «ad vitam aetemam»[5]к вашим виноградникам. Я бы не сказал, что меня отпугивает подобный образ. После того, как я удостоился чести вкусить вас на расстоянии, я не упущу возможности отведать вас на месте. Будьте осторожны и осмотрительны. Боюсь, что не смог передать всю ту ласку и нежность, с которыми отношусь к вам.

P. S.: Я знаю о Дебре.

Франсуа».

Это короткое письмо привело Леа в недоумение. Как могло попасть в Париж вино из Монтийяка? Как оно оказалось на столе Отто Абетца? Леа сразу подумала о Матиасе и его отце. Да как они осмелились! Она чувствовала себя униженной и преданной этими коллаборационистами.

Леа охватила паника при одной только мысли о неизбежности столкновения с Файяром. Она решила дать себе отсрочку, написав письмо Тавернье и прося у него уточнений и советов. Леа исписала пять страниц, где рассказала обо всех и каждом, при этом она не упустила возможности упрекнуть Франсуа за его лаконичность…

В четверг нотариус, как и обещал, привез деньги, и Леа выплатила Файяру причитающуюся ему сумму, ничем не намекнув, что знает о его торговле. Он забрал свои деньги, не сказав ни слова.

Сидя за столом отца, Леа любовалась нежно-зелеными виноградниками на холмах, лугами, где она в детстве носилась за Матиасом, испуская громкие крики. Девушка вспоминала, как во время сенокоса они играли в прятки среди пахучих стогов, а потом она, устав, забиралась на высокую телегу, нагруженную сеном, и устраивалась там, как в колыбели. Тихо поскрипывали колеса в такт шагам двух волов, Лаубе и Каубе, а она, положив руки под голову, следила за стремительным полетом ласточек, мелькающих в лазурном небе. Эти воспоминания о счастливом, безоблачном детстве, неразрывно связанном с Матиасом, всегда вызывали у Леа грусть и щемящую тоску и потом надолго выбивали ее из колеи…

Она решила заняться счетами, чтобы попытаться понять, каким образом Файяр наживается. Франсуа не ответил на ее письмо. Цифры плясали перед глазами Леа. Как ей разоблачить Файяра, который, наверное, обделывает свои делишки уже не один год? Как найти пробелы во всей этой бухгалтерии? Она тщетно билась над расчетами, и никто в доме не мог ей помочь, потому что Леа решила сохранить втайне сообщение Франсуа.

Оставаясь одна, девушка чувствовала, как ее охватывает ужас при мысли, что она стала заложницей Матиаса. И чем дольше он не давал о себе знать, тем больше она его боялась.

В этот апрельский вечер на улице царила мрачная тьма. Весь день шел дождь, и холодный северный ветер раскачивал ветки платанов на главной аллее. На кухне Лаура и Леа играли в карты, устроившись возле камина за маленьким круглым столиком, Руфь что-то штопала, Камилла вязала, и только Бернадетта Бушардо отправилась наверх спать. Комнату освещали лишь отблески огня, горевшего в камине… Завывание бури за окном, потрескивание пламени, постукивание спиц и смех играющих девушек создавали впечатление спокойствия и семейного благополучия. Война казалась чем-то далеким и нереальным.

Потянуло сквозняком, и Камилла почувствовала озноб. Положив вязанье на колени, она поплотнее запахнула шаль; ее глаза остановились на двери — та была слегка приоткрыта, наверное, от ветра. Несмотря на слабость, молодая женщина встала, чтобы закрыть ее. Камилла уже взялась за ручку, когда дверь резко распахнулась, ударив ее по пальцам. Ее подруги и Руфь замерли возле камина.