Авеню Анри-Мартен, 101

— Он сказал, что хотел довести до Сведения цивилизованного мира неопровержимое свидетельство преступления немцев, — заметила Лаура.

— Не понимаю, зачем нужна была негашеная известь? — вслух размышляла Леа. — Через неделю они все равно задохнулись бы.

Диктор радио Лондона между тем продолжал:

«…Некоторые полагают, что во Франции дела обстоят получше. Некоторые думают, что такой массовой бойни у нас, на нашей земле, не может быть никогда.

Между тем, достаточно вспомнить условия содержания евреев в лагере Драней в Компьене или на зимнем велодроме; достаточно вспомнить душераздирающие сцены в Лионе, когда еврейских женщин отрывали от их детей, запирали в вагоны, не давая даже возможности попрощаться с семьей; достаточно вспомнить, что ни один голос не раздался в защиту евреев, никто не выступил против их массовых арестов, — и станет попятно, что ни одна из оккупированных стран не избежала подобной участи.

Что стало с этими мужчинами, женщинами, стариками и детьми? Их тоже в соответствии с введенным немцами эвфемизмом «увезли на Восток»? Нужно, чтобы каждый французский чиновник, которого обязали заниматься еврейским вопросом, понял, что, выполняя приказы оккупантов, он становится соучастником их преступлений и оказывает помощь палачам Львова и Варшавы».

В комнате воцарилась тишина. Все испытывали чувство стыда и растерянности.

— Это все антигерманская пропаганда, — наконец выдавила из себя Леа, когда смогла заговорить. — Ни один народ не способен допустить подобной мерзости.

— А вспомни-ка доктора Бланшара, Жана и Рауля, — возразила Лаура.

— Но это не одно и то же! Можно понять, когда немцы арестовывают людей, которые оказывают им сопротивление, но когда дело касается мужчин, женщин и детей, виновных только в том, что живут на белом свете… вот этого я никак понять не могу. Зачем?

— Видно, потому, что они евреи.

— И, по-твоему, это является достаточной причиной, чтобы стать заключенным концлагеря или быть убитым?

— Нет, конечно.

— Что же тогда завтра помешает им убивать всех рыжих, потому что они рыжие, всех горбатых, потому что они горбатые, и всех стариков, потому что они старики?

— Бедные мои дети, все мы ходим под Богом, — дрожащим голосом проговорила Лиза.

— Видно, в данный момент еврейский Бог не слишком внимает мольбам евреев, — буркнула Леа, к великому возмущению тетушек.

Лиза и Эстелла в Бога особо не верили, но больше доверяли информации радио Парижа, нежели радио Лондона, которое было трудно слушать из-за помех.

Несмотря на запрет продажи радиоприемников, мадемуазель де Монплейне подарили один Эстелле за ее двадцатипятилетнюю добросовестную и верную службу. С тех пор, сидя у себя на кухне, служанка не пропускала ни одного выпуска ежедневной хроники Жана-Герольда Паки в информационном бюллетене, выходившем в эфир в восемь часов.

Хотя мадемуазель де Монплейне и доказывали ей не раз, что Паки всего-навсего германская марионетка, что речи его против коммунистов, евреев и голлистов весьма одиозны и злонамеренны, Эстелла ничего не могла с собой поделать и находилась, будто под гипнозом, когда тот своим истеричным голосом, заканчивая выступление, кричал: «Англия, как и Карфаген, должна быть разрушена!» Все знали, что его речи были инспирированы оккупационными властями, однако многие слушатели вздрагивали, когда Паки гремел об «угрозе большевизма» или ловко эксплуатировал тему о бомбардировках союзников.