Август

Однако Каролус ещё мог как-то жить в Поллене, правда, народ относился к нему далеко не с прежним почтением, но и зла на него никто не держал. Зато Ане Марию люди не щадили. Какая огромная разница между тем, что было, и тем, что стало! Разве не приходила она прежде в лавку и не покупала целый фунт кофе и сперва нюхала, чтобы определить, какого он урожая, зато теперь всё выглядело по-другому: четверть фунта и большое вам спасибо. А раздражала она людей тем, что не ходила, опустив голову, и, стало быть, дозволяла каждому, кто ни пожелает, смотреть себе в лицо. Ей скорей пристало бы идти впереди толпы людей, согнувших спину и опустивших очи долу, толпы рыдающих и не внимающих словам утешения. Причём это ей вполне пошло бы: у неё и фигура подходящая, и лицо, так что скорбная мина была бы вполне уместна. Но Ане Мария не понимала собственной выгоды и держалась так же гордо, как и прежде. А разве этим можно завоевать человеческое уважение и получить небесное блаженство?

Вот они взяли двух мальчиков из Верхнего Поллена, и разодели их, и кормили, и содержали, как принцев, словно у них были королевские средства, но высокомерие всегда предшествует падению. Куда это, скажите на милость, годится, чтобы две ангельские душки попали в руки женщины, которая убила шкипера и за это угодила в тюрьму? Начальство и пастор должны были сказать своё веское слово по этому поводу. Испорченная женщина, нечистое животное — прости меня, Господи! Дети должны уйти от неё и обращаться к ней на «вы», как к чужой, вот так-то оно будет лучше! Но люди всегда будут злиться на неё: это ж надо, табличка с номером «один» над её дверью, а вокруг дома посажены ёлочки, на окнах висят гардины, в комнате стоит кресло, всего просто и не упомнишь. Впрочем, не так уж и много сыщется людей, которым живётся хуже, чем ей: дом без участка, без коров и лошадей, даже козы нет, чтобы хоть самую малость забелить кофе; как печальный остаток былого процветания она всё же сохранила небольшой лужок. А к чему ей, спрашивается, этот лужок, когда на нём всё равно некому пастись?

Поулине стоит за своим прилавком и внимательно всё это слушает. Она не испытывает особо тёплых чувств к семейству Каролуса, но воспитание и набожность удерживают её от подобной борьбы за справедливость.

— Что вы там ни говорите, а люди они хорошие, — сдержанно говорит она.

— Ну, — отвечают полленцы, не смея открыто перечить ей, своему продавцу и кредитору, и всё же не соглашаясь, — ну, Каролус, это ещё куда ни шло, а вот Ане Мария...

У Поулине даже щёки зарделись.

— Было бы неплохо, если б мы так же хорошо обходились с другими людьми, как обходятся эти двое. Что-то мне ни разу не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из них, придя ко мне в лавку, поливал помоями остальных, как это делаете вы!

— Дорогая, любезная Поулине! Мы люди бедные, неучёные, но честные, мы ползаем по земле под Божьим покровом...

— Вздор! — прерывает Поулине. — А кто, спрашивается, пришёл с Сеньи и привёз вам сельдь? Сперва — одна ходка, потом другая. Ради этого он забрал из банка свои последние шиллинги!

Они снова заводят своё:

— Да нет, про Каролуса мы ничего худого не скажем, но вот Ане Мария...

— А она что вам сделала?

— Нам? Ничего. Только разве вы забыли, как она стояла на кухне, словно какое начальство, и раздавала всякую еду и картошку, которую привёз Ездра? А когда дело шло к Рождеству, она точно так же раздавала ваши товары, благослови вас за это Господь! А вы знаете, как она делила? Мы про это всякое слыхали!

— Перестаньте нести околесину! Ни единый коржик, ни единая изюминка не попали к Каролусу и Ане Марии сверх того, что им полагалось!

Молчание.

Теперь они начали шушукаться между собой.

— А ты помнишь, как она стояла в конторе и писала всякие бумажки на перевёрнутой бочке, словно важный начальник? И не стыдно ей было?

— Вы уже всё купили? — спросила Поулине. — Тогда я закрываю лавку. Мне пора в хлев.

К ней подходит какой-то мужчина, наклоняется, смотрит искоса, голова прижата к одному плечу, держится подобострастно.

— Тебе чего?

— Мне бы полфунта маргарина. Я так, шиллингов у меня нет. Я знаю, что уже много должен. Но, надеюсь, вы меня хорошо знаете.

— Нет.

— Но нам нечего мазать на хлеб.

Поулине:

— Если бы ты пошёл к Ане Марии и попросил её, она помогла бы тебе, чем сумела. Она такая. А я нет.

— Ну, хоть четверть фунта.

— Нет, — отвечает Поулине и запирает дверь лавки.

И правильно сделала Поулине, заступившись за Каролуса и его жену, иначе всё пошло бы ещё хуже. Очень достойная черта в ней. А ведь это снова дала о себе знать её любовь к порядку, её нудное, но и благословенное чувство справедливости: тот человек должен понести наказание за свой длинный язык, не получив полфунта маргарина.

Идти в хлев ей было незачем. Она села с банковскими бумагами и счетами и решила привести всё в порядок. Спору нет, полленский банк приказал долго жить, ни новых дел, ни новых поступлений ждать не приходится. Она посоветовалась с братом Йоакимом, и оба они решили, что банк надо ликвидировать.