Августин. Беспокойное сердце

Августин выступил только на третьей встрече, он повел себя с донатистами как ловкий адвокат. На другой день, 9 июня, Марцеллин принял решение. Донатисты проиграли. Суд императора Константина решил дело в пользу епископа Цецилиана. Донатисты были загнаны в подполье и начали распространять фантастические легенды, будто бы Симона Кирского заставили нести крест Иисуса Христа. Так они хотели заручиться поддержкой более древнего авторитета, чем сам Киприан.

Это поражение в суде привело к эпидемии самоубийств среди донатистов. Августин тоже был к ним безжалостен. В 420 году донатистский священник Гауденций хотел сжечь себя в церкви вместе со своей паствой. Августин сказал: Пусть сжигают себя, в адском пламени все равно будет гореть много донатистов. После 412 года наступил хаос. Военачальник Гераклиан поднял восстание. В 413 году Марцеллин был казнен. Августин жаловался, что Церковь не может защитить даже своих сторонников. Он начал сомневаться в пользе покровительства, которого ждал от союза между императором и Церковью.

После того, как донатистов разгромили и вынудили уйти в подполье, Августин сам стал склоняться к донатизму. Он был полемистом того типа, который держится своих убеждений, пока должен убеждать других, — говорит про него Питер Браун в своей ранней работе о жизни отцов Церкви, «Августин Гиппонский. Биография» (Brown, Р. Augustine of Hippo. A Biography. 1967). Августин считал, что учение об избранном меньшинстве не противоречит универсальным и общепринятым церковным понятиям.

Христианские церкви не могли никого спасти, но они могли обеспечить государство честными и преданными гражданами. Мы, на земле, должны своими силами улучшать наши временные условия. Августин чувствовал разочарование и усталость, он состарился. После казни Марцеллина в 413 году ему хотелось одного — жить среди своих книг и писать. Однако вскоре он был вовлечен в последний большой конфликт внутри Западной Церкви: в борьбу с Пелагием, и на это ушли его последние силы.

Борьба с донатистами была, однако, самой важной контроверзой. В Гиппоне существовали и другие религиозные сообщества, которыми Августин как епископ должен был заниматься. Он был великолепно подготовлен к борьбе с манихеями, ведь после девяти лет ученичества он хорошо знал все их традиции (О пользе веры, 2). В начале девяностых годов IV века Августин вел споры с манихеем Фортунатом Гиппонским, а в 404 году после публичной дисскуссии, длившейся два дня, склонил к истинной вере Электа Феликса. Феликс был побежден и обратился в христианство. Он принадлежал к внутреннему кругу манихеев.

В Гиппоне существовали и весьма курьезные секты, например, авелиты, которые отказались от размножения, но с помощью усыновления поддерживали число своей общины, или секта монтанистов, которые считали своим предшественником Тертуллиана. В то время ходило много апокрифов, которые, по–видимому, исправляли, дополняли или углубляли Священное Писание. Августин неутомимо выступал с предупреждениями против ереси и напоминаниями об истинной вере. Он порвал также, но не столь шумно, с присциллианами, астрологами и маркионитами.

Когда читаешь о жизни Церкви в IV веке в знаменитом сочинении Эдуарда Гиббона (Edward Gibbon) «История Упадка и крушения Римской империи» («The Decline and Fall of the Roman Empire», 1776—1788), создается впечатление, что во времена раннего христианства было столько же сект, сколько регионов и общественных классов. Это дало Гиббону, при несомненной ценности содержания его книги, повод для иронии. Правда заключается в том, что и император, и епископы были сильно обеспокоены тем, чтобы не дать своей пастве разбрестись в стороны. Спасти единство Церкви, не прибегая к насильственным мерам, было нереально. Расколы позволяют увидеть, как благодаря христианскому учению в широких кругах разжигались всевозможные богословские фантазии.

Если в нашем современном секуляризованном мире нет больше «еретиков» и если мы крайне неохотно помещаем в субботних номерах газет интервью с теми, кто хотел бы ими считаться, это объясняется не тем, что поучительное единство Церкви неоспоримо, а тем, что догмы Церкви больше не вдохновляют метафизическое воображение людей. Борьба Августина за истинное учение — это не столько защита утвердившегося учения, сколько творческое нарушение границы в тех пунктах, где учение Церкви было нечетким или еще не устоявшимся.

Можно, конечно, назвать Микеланджело скучным архитектором, потому что его карнизы или оконные проемы имеют явное сходство с историческими канонами XIX века. Но Микеланджело сделал это первым. Очень интересно проследить за тем, как он искал свои решения, хотя сами по себе его решения вскоре стали «колониальным товаром». То же и с Августином. В известном смысле он говорит только то, что «всегда» говорила Церковь. Но нельзя забывать, что означает это «всегда»: после того как Августин сформулировал эти догмы, прошло много столетий.