Августовские пушки

Главный штаб правильно истолковал смысл находки капитана Фагальда. Клук намеревался, пройдя неподалёку от Парижа, проскользнуть между 5‑й и 6‑й армиями с тем, чтобы обойти и смять левый фланг основных французских сил. Если офицеры главного штаба и пришли к заключению, что Клук временно отказался от удара по Парижу, то никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы изложить свои выводы правительству. На следующее утро полковник Пенелон, осуществлявший связь главного штаба с президентом, доставил Пуанкаре сообщение об изменении направления движения армии Клука, однако никаких предложений Жоффра о том, что правительству не следует покидать город, он не привёз. Напротив, главнокомандующий просил указать правительству на необходимость отъезда, поскольку намерения Клука неясны, а его части уже вышли к Санлису и Шантийи, в 20 милях от столицы, и очень скоро Париж может оказаться под прицелом германских орудий. Трудно сказать, какое значение придали Пуанкаре и Мильеран этому манёвру Клука, но во время войн и кризисных ситуаций обстановка не кажется такой определённой и ясной, как многие годы спустя. Паническая спешка охватила всех. Пройдя сквозь муки принятия решения, правительство не находило сил, чтобы изменить его. Мильеран, во всяком случае, твёрдо стоял за отъезд.

Наступило 2 сентября – день Седана. Это были «страшные минуты». «Горе и унижение» президента достигли предела, когда ему стало известно, что правительство покинет столицу в полночь, тайно, а не днём, на виду у парижан. Кабинет настаивал: присутствие президента, с юридической точки зрения, обязательно там, где пребывает правительство. Даже просьба мадам Пуанкаре оставить её в Париже, чтобы она смогла продолжать работу в госпитале, выполняя свой гражданский долг, получила решительный отказ. На морщинистом лице посла США Майрона Геррика, пришедшего попрощаться с министрами, заблестели слёзы.

Геррику, как и многим другим, кто находился тогда в Париже, «страшный натиск немцев» казался, как писал он своему сыну, «почти неотразимым». Германское правительство посоветовало ему переехать из столицы в провинцию – во время боёв могли быть «разрушены целые кварталы». Тем не менее он решил остаться и пообещал Пуанкаре взять музеи и памятники под защиту американского флага, как бы «охраняя их от имени всего человечества». В этот час отчаяния, крайнего физического и морального напряжения посол предложил свой план: «если враг подойдёт к стенам города и потребует капитуляции, выйти навстречу немцам и вступить в переговоры с германским командующим или с самим кайзером, если это окажется возможным». Как хранитель собственности германского посольства в Париже, принявший на себя эти обязанности по просьбе Германии, он имел право требовать, чтобы его выслушали. Позднее, когда в дружеском кругу подсчитывали тех, кто оставался в Париже в начале сентября, Галлиени счёл своим долгом сказать: «Не забудьте, там был ещё и Геррик».

В 7 часов вечера Галлиени поехал попрощаться с Мильераном. Военное министерство на улице Сен-Доминик выглядело «печальным, тёмным и заброшенным». По двору двигались огромные фургоны, до отказа набитые архивами, которые отправляли в Бордо. Всё остальное сжигалось. Эвакуация проходила в «мрачной» атмосфере. Галлиени, поднявшись по неосвещённой лестнице, нашёл министра одного в пустой комнате.

Теперь, когда правительство уезжало, Мильеран, не колеблясь, ставил Париж и всех, кто в нём находился, под огонь вражеских пушек. Галлиени, отлично понимавший свою задачу, выслушал практически бесполезный для себя приказ защищать Париж «à outrance» – «до самого конца».

— Понимает ли господин министр значение слов «до самого конца»? – спросил Галлиени. – Это значит развалины, руины, взорванные динамитом мосты в центре города.

— До самого конца, – повторил министр.

Попрощавшись, он посмотрел на Галлиени так, как смотрят на человека, которого, вероятно, видят в последний раз. Сам Галлиени был «полностью уверен в том, что погибнет, оставаясь в этом городе».