Августовские пушки

После катастрофы генерал маркиз де Лагиш, французский военный атташе, прибыл, чтобы выразить сочувствие главнокомандующему. «Мы счастливы принести такие жертвы ради наших союзников», — галантно ответил великий князь. Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте. Два корпуса, опоздавшие к Танненбергу, отсутствовали на Марне.

ПОЖАРЫ ЛУВЭНА

В 1915 году появилась написанная в эмиграции книга Эмиля Верхарна, ведущего бельгийского поэта. В предпосланном ей посвящении он писал: «Пишущий эту книгу был когда-то пацифистом... Для него не было большего или более неожиданного разочарования. Это настолько сильно коснулось его, что он почувствовал себя другим человеком. И все же, как ему кажется, в этом вызванном в нем состоянии ненависти, унижающем его сознание, он посвящает эти страницы с глубоким чувством человеку, которым он был когда-то».

Из всего, что было когда-то написано об этом, написанное Верхарном является наиболее острым примером того, что война и оккупация делают с сознанием очевидца.

Когда закончилось «пограничное сражение», война продолжалась всего двадцать дней и за это время сумела породить как среди воюющих, так и нейтральных страсти, точки зрения, идеи и вопросы, которые определили ее будущее и будущее истории. Мир, каким он привык быть, и идеи, формировавшие его, исчезли, как прошлое Верхарна, в августовских событиях и последующих месяцах. Все составные — братство социалистов, переплетение финансов и торговли, другие экономические факторы, — все то, что должно было сделать войну невозможной[87], ничто не сработало, когда пришло время. Национализм, как бешеный порыв ветра, налетел и вымел все.

Люди вступали в войну с различными чувствами и идеями. Среди ее участников одни пацифисты и социалисты сердцем были против войны, другие, вроде Рупперта Брука, приветствовали ее. «Да будь благословен Господь, сравнявший нас единым часом», — писал он в своем стихотворении «1914».

Немцы испытывали те же чувства. Война должна была быть, писал Томас Манн, «очищением, освобождением, великой надеждой. Победа Германии будет победой души. Германская душа, — пояснял он, — противоположна пацифистскому идеалу цивилизации, поскольку не является ли мир элементом, разрушающим общество?»[88] Эта концепция, зеркальное отражение основной германской милитаристской теории о том, что война облагораживает, была очень недалека от сентенций Рупперта Брука и в то время ее придерживалось немало уважаемых людей, в числе которых был и Теодор Рузвельт. К 1914 году, не считая окраинных войн на Балканах, Европейский континент не переживал подобных потрясений в течение целого поколения, и, по мнению одного наблюдателя, приветственное отношение к войне зависело в какой-то степени от «неосознанной скучности мира».

Там, где Брук усматривал чистоту и благородство, Манн видел более положительную цель. Поскольку немцы являются, как он говорил, самыми образованными, дисциплинированными и миролюбивыми из всех народов, они заслуживают того, чтобы быть и самыми сильными, чтобы господствовать, создать «германский мир» из того, «что со всякими возможными оправданиями называется германской войной».

Хотя Манн писал это в 1917 году, он вспоминал 1914 год, который должен был стать германским 1789-м, установлением германской идеи в истории, воцарением Kultur, выполнением германской исторической миссии. В августе, сидя в кафе в Аахене, один немецкий ученый сказал американскому журналисту Ирвину Коббу: «Мы, немцы, являемся наиболее трудолюбивой, честной и лучше всех образованной нацией в Европе. Россия отстаивает реакцию, Англия — эгоизм и вероломство, Франция — декадентство, Германия — прогресс. Германская Kultur просветит мир и после этой войны другой не будет».

Немецкий делец, сидевший с ними, имел более конкретные цели. Россия должна быть подчинена настолько, чтобы никогда больше славянская угроза не нависала над Европой; Великобритания должна быть совершенно повержена и лишена флота, Индии и Египта; Франция — заплатить такую контрибуцию, от которой бы она никогда не оправилась; Бельгия должна отдать свое побережье, поскольку Германии нужны порты в проливе; Япония будет наказана в свое время. Союз «всех тевтонских и скандинавских народов в Европе, включая Болгарию, будет пользоваться абсолютным господством от Северного до Черного моря. У Европы будет новая карта, в центре которой — Германия».

Подобные разговоры еще за несколько лет до войны не способствовали развитию дружественных чувств по отношению к Германии. «Мы часто действовали миру на нервы, — признает Бетман-Хольвег, — часто объявляли о праве Германии вести за собой мир. Это, — поясняет он, — истолковывалось как стремление к мировому господству, но на самом деле являлось «неуравновешенной запальчивостью мальчишества».