Авимелехов

И священник, с некоторою яростью, стал объяснять, какой это невозможный человек. За год он выпивает больше, чем все село, и при этом ведет себя, как Голиаф: всех задирает и вызывает на бой. И еще не нашлось до сих пор Давида, чтобы победить его. Когда же не пьет, уходит в горы с ружьем и пропадает неделями. В случае экстренной надобности, его приходится вызывать оттуда звоном. У них условлены даже некоторые сигналы.

-- Так он и сейчас в горах?

-- Да, владыка.

-- Вы его не вызывали?

-- Не предполагал владыка, что остановитесь.

-- А обо мне у вас какой сигнал?

-- Трезвон, владыка святый, с перерывами в пять ударов.

Владыка встал.

-- Распорядитесь трезвонить. Завтра буду служить.

-- Но, владыка...

-- Что еще?

-- Я должен...

-- Ну?

-- Вас предупредить, что... надежды мало: с ним иногда одновременно это случается.

-- Что?

-- И горы... и запой.

Владыка круто взглянул на него и задвигал бровями.

-- Звонить!

Вскоре в воздух поплыли тонкие и нежные голоса маленьких колоколов молитвенного дома. В полночной мгле они на перебой как будто рассказывали что-то очень веселое, напевали и по-детски лепетали, а горы хмуро их слушали. Церковь была освещена -- там готовились к архиерейскому служению: мыли, чистили, чинили. В кухне, чтобы не беспокоить владыки, угощались: дьякон, тенор, ключарь, благочинный и Северозападов. Лица у них были уже багровые, и они говорили шепотком что-то очень веселое, отчего Северозападов сгибался, как змей, в хватался за живот, Громов бесшумно хохотал, широко разинув рот и напоминая кашалота, а благочинный и ключарь утирали слезы. Матушка с дочерью сбились с ног, угощая их. У дочери были холодные черные глаза, и, если бы ей монисты, она бы совсем походила на татарку, небольшого роста и стройную. Свистунов попытался было говорить ей какие-то любезности, но она так холодно и гордо обвела его взглядом, что он сконфузился и смолк. А владыка сидел в тихой и темной зале у окна и глубоко вдыхал влажный и ароматный воздух. Сон его прошел. Ему казалось, что горы отзываются на звон нежным детским лепетом и смехом, хотя темное лицо их сурово, задумчиво и хмуро.

Некая мысль волновала владыку.

-- Яко труба, -- шептал он. -- яко труба архангельская... Посмотрим!

... В церковь народа набралось очень много: любопытно было посмотреть на "большого муллу".

-- Ал-херей, ал-херей! -- кричали по селу нагайбачки.

И быстро говорили друг другу что-то по-татарски.

Русское население пришло все целиком, разодетое по-праздничному. Служение совершалось очень торжественно. Батюшка некоторые молитвы прочитал по-татарски и это понравилось владыке. Понравился ему и хор: голоса были подобраны на славу! Но хором управлял Громов... А тот человек, которого звали с гор, так и не явился. И владыка нервничал. Он даже раза два резко оборвал священника, отчего тот густо побагровел и вид у него стал растерянный.

Служение подошло к концу.

Уже владыка вышел и стал лицом к народу, чтобы сказать свое архипастырское наставление. Темное лицо его было сердито и недовольно, а брови непрерывно двигались. Внезапно в это время на площади, за окнами церкви, возник смутный говор и шум... и быстро вырос как бы в гул сраженья. Слышались крики, вперемешку татарские и русские слова. Раза два что-то рявкнуло, прорычало.

И вдруг крики и шум заглушил густой рёв, как бы исходивший из львиной пасти.

-- Шир-р-р-ре бе-р-ри!

Хмурое лицо владыки расцвело, распустилось в улыбку, брови поднялись и стали, как дуги.

-- Что это? -- тихо спросил он, прислушиваясь.

Священника как бы поражал медленный удар.

-- Владыка...

Голос его сорвался.

-- Это... это...

-- Он? -- также тихо спросил владыка.

-- Да, это он... Икотов... регент, про которого я...

Владыка сделал перед собою властный жест рукой.

-- Привести его сюда!

-- Владыка! -- бросился с клироса от окна ключарь.

Подбежал и почтительно согнулся:

-- Этот человек в невозможном виде: пьян, буен... и растерзан!

Владыка вспыхнул и резко повернулся.

-- Я сказал! Позвать!

Все пришло в движение, заволновалось.

Кто-то бежал и расталкивал народ, кто-то кричал. Сторожа без толку суетились. Духовенство шепталось и, вытягивая головы, тревожно смотрело на церковную дверь, за которой как бы тяжко вздыхал побеждённый и связанный лев. И вот, во всю величину распахнутой двери, словно нарисовался портрет громадного человека с большим багровым лицом, круглыми, очень выпуклыми, дикими глазами и ярко вздувшеюся красной жилой на лбу. Вокруг головы его как бы пылало пламя взбитых рыжих волос, и это пламя, бородой и усами, ниспадало на широкую выпуклую грудь. Его тащили, подталкивали, а он упирался и словно застрял в дверях. Казалось, его тащила целая толпа лилипутов. А он, не глядя, только отстранял их рукой и, вскинув голову, и слегка опустив нижнюю губу, словно выпив чего-то кислого, смотрел в ту сторону, где стоял владыка.

-- Отпустите его!

Голос владыки прозвучал властно, но мягко.

-- Человек божий, подойди сюда.