Авиньонские барышни

— Вы знаете, что племянница Маэна, с тех пор как убили герра Арманда, нашла отраду в Казино. На мой взгляд, это лучше и чище, чем бесчестить имя семьи безумными авантюрами, как некоторые другие, я уж молчу о племяннице Микаэле. Поэтому я давал Маэне деньги, которые она благополучно просаживала в рулетку и в очко (я и сам проиграл немало). У меня не болела душа из-за этих денег потому, что я люблю племянницу Маэну, как люблю вас всех, но главным образом потому, что французские франки текли без задержки в наш дом, а мулы исправно переходили границу. Теперь же Grande Guerre вот-вот закончится (давайте надеяться, что она будет последней в Истории), и, сев за финансовые документы, я обнаружил, что дебет с кредитом у меня не сходятся. Племянница Маэна проиграла, а я растратил много больше того, что французишки нам заплатили, а надо еще учесть, что французский франк военного времени после войны не будет стоить ничего.

Прадед дон Мартин, неизвестно почему, говорил стоя, в одной руке у него была гаванская сигара, а большой палец другой он заложил за вырез жилета. Разумеется, он даже не притронулся к косидо. Он только время от времени прикладывался к бокалу красного вина из Сигалеса[73].

— А все потому, что ты связался с масонами, папа, — подытожила бабушка Элоиса.

— Молчи, дочь, черт тебя побери, дай мне закончить.

После «черт тебя побери» прадеда некоторые осенили себя крестом.

— Это еще не все. На землях в Леоне у меня взбунтовались батраки. Они грозят забастовкой, если я не стану платить им больше. Помните, что сказал мне однажды за этим столом сосланный дон Мигель в связи с промышленной забастовкой? «Однажды, дон Мартин, забастуют ваши работники. Вы сеньор крайних мер». Вы все, дочери, сыны, внуки, племянники, племянницы, кузины, вся моя семья, вы понимаете, что я не хочу крайних мер, но на дворе июнь и мы стоим перед реальной опасностью потерять весь урожай этого года — леонские батраки и пеоны не собираются приступать к жатве. Я только что оттуда.

Семья погрузилась в глубокое молчание. Мама взяла меня за руку, а тетушка Альгадефина — за другую, они словно хотели заверить меня, что ничего плохого не случится.

— А теперь, дорогие мои, мы можем спокойно поесть, в мире и с милостью Божьей. Если бедность обрушится на нас, мы сумеем с ней справиться по-христиански. Могу вас заверить, что я, прадед в пятьдесят лет, готов защищать справедливость и землю Мартинесов до последнего вздоха.

Он вернулся к еде и с удовольствием окунулся в обычный женский щебет. Потом, в fumoir, дон Мартин неожиданно отозвал меня в сторону и сказал:

— Франсесильо, как сына моей самой умной и мудрой внучки, я бы хотел взять тебя с собой в Казино на собрание, чтобы ты научился чему-нибудь. Оденься мужчиной, и поедем.

Доверие прадеда обрадовало и напугало меня. Я оделся по-взрослому, и мама сдержанно обняла меня, а тетушка Альгадефина обняла игриво, обдав запахом парижских духов.

Дон Рамон Мария дель Валье-Инклан редко посещал Атеней, как утверждают его биографы, в Казино же он был завсегдатаем. Он любил изысканное общество, традиционно собиравшееся там после обеда, приглушенный свет и приглушенные голоса.

— Дорогие сеньоры, — сказал прадед, — Grande Guerre подходит к концу, наши с Францией дела — тоже. Поток франков иссякает. Испания нищает. С другой стороны, французский либерализм благоприятствует забастовкам и мятежам. Наша экономика в опасности, финансовое положение каждого из нас — тоже.

Валье-Инклан разозлился:

— Я всегда говорил вам, дон Мартин, что вы феодал. Я радуюсь, что Франция побеждает этого грубого тевтона по имени Вагнер…

— Опера здесь ни при чем, дон Рамон.

— Что такое жизнь, как не опера, дон Мартин. Опера — это драма с музыкой, то есть мелодрама. А жизнь — сплошная мелодрама, то есть опера.

— А как же наши деловые отношения с Францией?

— Предпочитаю, чтобы они закончились.

— Вы не франкофил, дон Рамон?

— У меня никогда не было бурых мулов, чтобы я мог продавать их французам.

— Я прощаю вам этот намек.

Прадед дон Мартин Мартинес поднялся, совсем как дома за обедом. Родовитые старцы с моноклями и артрозом выразили одобрение его речам. А дон Рамон Мария дель Валье-Инклан покуривал свою трубочку с кифом и никакого одобрения не выказывал. В последнее время дон Рамон, отринув свои эстетические карлистские взгляды, сделался анархистом, республиканцем и еще бог знает кем, и его перестали понимать.

— Моя племянница Маэна и я, вместе и по отдельности, оставили в этом Казино все, что нам казалось излишком от прибылей, принесенных Grande Guerre. Но война заканчивается, в Барселоне поднимаются рабочие, диктатура Примо выдыхается, и моя семья, как и множество других семей, находится на краю краха.

Дон Рамон, который ухаживает за своей длинной шевелюрой, дон Рамон, который ежедневно подравнивает свою драгоценную бороду, дон Рамон, который покуривает трубочку с кифом или египетские сигареты из «Паласа», говорит дону Мартину: