Авиценна

Пришел и тот день, когда, несмотря на все усилия сына, веселого, жизнерадостного, предприимчивого Абдаллаха ибн Сины не стало, а сам двадцатилетний Хусейн оказался главой большой семьи. Он, никогда не знавший и не интересовавшийся ценой барана, никогда не беспокоившийся о том, где покупают муку, давно забывший, куда надо посылать за овощами, а главное — благодаря отцу не задумывавшийся, откуда берутся деньги, должен был взять на себя множество забот.

Какое-то время Хусейн попробовал было служить, но в такой беспокойной обстановке от службы толку было мало, и он стал серьезно подумывать о том, что надо поискать для родных более спокойное пристанище, чем Бухара.

Проезжая по бухарским улицам, Хусейн замечал, как изменился за последние годы облик города. Как много выгорело старых деревянных домов в лучших частях города, а новые постройки возводились уже только из кирпича-сырца и глины, менее подверженных огню. Выше строились дувалы, отгораживающие жилье от внешнего мира, и во многих из них виднелись узкие щели бойниц. Бухара постепенно теряла характер открытого гостеприимного города, куда свободно съезжались путешественники и купцы со всех концов мира. Сейчас купцы побаивались за свои жизни и за свои товары и предпочитали ехать не в Бухару, а в Булгар, в Ургенч, в Самарканд. Даже свои, бухарцы, и те норовили вывезти все, что возможно, лишь бы не попало оно в руки кочевникам — огузам, караханидам или еще кому-нибудь, кто вздумает пограбить несчастную столицу.

Меньше было купцов — тише и беднее стали бухарские базары, неохотно работалось и ремесленникам, неуверенным в том, что завтра найдутся покупатели на их изделия.

Только в мечетях ни на один день не прерывались богослужения. Сладкоречивые столичные имамы в нарядных одеждах не переставали поучать жаждущих утешения и успокоения правоверных. По-прежнему толпы нищих осаждали богомольцев, по-прежнему пять раз в день муэдзины призывали мусульман к молитве.

Никогда еще муллы не держали себя так важно и независимо. Никогда еще не имели они такого влияния на светских владык. В кругах просвещенных бухарцев понимали, что иначе и быть не могло, что фанатичные караханиды и подобные им племена являются основной опорой багдадского халифа и ортодоксального сунитства, что сейчас самое время духовенству утвердить свое положение. Но это не избавляло от гнета ужаса. То одного, то другого из городских вольнодумцев кадии[20] посылали на плаху, но за их спиной все угадывали муфтиев и имамов, ополчившихся на ересь.

Но, кроме караханидов, у чалмоносцев был еще один могущественный покровитель — Махмуд, молодой султан Газны, кратковременный и фальшивый друг несчастного эмира Мансура ибн Нуха. Те из бухарцев, кто задумывался над этим, видели, что он точит зубы на Хорасан, что дружба его с Саманидами диктуется далеко идущими целями, что не зря он поддерживает тюркских ханов и ортодоксальное духовенство.

Махмуд Газнийский, как удав, сжимал кольцо вокруг Хорасана, не ввязываясь в войну, но, затаясь, как хищник, ожидающий удобного момента. Его влиянию на бухарских владык горожане приписывали гибель многих светлых голов. Но никто не мог разоблачить его, а тем более противодействовать ему.

Все меньше оставалось в Бухаре знакомых людей. Все реже встречались Хусейну старые друзья отца— карматы. Все, кто мог, покидали город, удаляясь в Хорезм, в пригородные селения, в свободные еще от тюрок города Мавераннахра.

Пришло время, когда и сыновей Абдаллаха коснулся зоркий глаз соглядатая.

Наиболее правоверные из соседей стали косо поглядывать на брата Хусейна — Махмуда, не без оснований подозревая его в карматской ереси. Частично, хотя и с меньшим основанием, но такое же подозрение коснулось самого Хусейна. Юноши, на попечении которых были мать, сестра и многочисленные домочадцы, все больше склонялись к мысли, что следует покинуть Бухару.

Последним оплотом спокойствия оставался в какой-то степени Хорезм. Туда-то и решили везти своих домашних Хусейн и Махмуд.

Годы зрелости

Глава 1

Широка и полноводна река Джейхун. Сначала она катит свои желтые воды среди крутых, гористых склонов, а после Амуля[21] разливается так, что еле видны берега — низкие, то заросшие лесом и кустарником, то расстилающиеся беспредельными светло-зелеными квадратами обработанных полей, то серо-желтыми просторами выгоревшей степи.