Аврора

— В 1401? — Цанаев слышит ее учащенное дыхание. — Да вы что? Профессор Цанаев — в 1401?!. Я там жила будучи никем, без прописки, только приехав из Чечни, уборщица!.. Да что это такое?!

Связь оборвалась. Цанаев подумал, что Аврора опять и этот номер отключит навсегда. Набрал, занят, вновь набрал, вновь занят, и тут к нему звонок:

— Гал, — это Ломаев, — только что звонила Аврора, ругает: «Такого ученого в 1401!» А что я могу сделать, Гал? Ты ей скажи, что переехал, а то она меня съест. Оказывается, ты великий чеченский ученый, а мы, дикари, не ценим тебя.

— Все нормально, — смеется Цанаев, и чуть погодя, к его крайнему удивлению, звонит жена:

— Ха-ха-ха, — недобрый смех. — Это сумасшедшая — твоя Аврора, совсем охамела. Сама мне звонит и нагло заявляет, что сам Бог меня, якобы, осчастливил, дав такого великого и знаменитого мужа, как ты, а я, дура, это благо и добро не ценю. Мол, «такого ученого и профессора в общагу, в конуру». Знаешь, как я ее послала?

— Представляю.

— Так вот, если ты такой умный и великий… Ха-ха, что-то никто не ценит тебя.

— Как дети?

— Ой-ой, что ж ты о детях вспомнил?

— Я о них не забывал. На каждой молитве о них Бога прошу.

— Во-во, эта сучка тебя сверхнабожным сделала. Этот алкаш ныне молится, в мечеть ходит. Нет, чтобы как все, работать и зарабатывать.

— Я работаю.

— И зарабатываешь?.. Короче, сделай так, чтобы эта дрянь больше не смела мне звонить, — кричит жена. — И вообще, я ей сказала, если ты такое «счастье», пусть забирает себе, не жалко. Понял? И ей передай. Ха-ха-ха!

Цанаев был очень зол, и в первую очередь, на самого себя. Действительно, до чего он дожил, что очутился в этой каморке — это, и вправду, стыд и срам. Что он за мужчина? Какой профессор, доктор физ-матнаук? А его труды? Да, в России ныне не до науки. Наука одна — делать деньги даже на науке. Он этому не обучен. Вот и Ломаев неожиданно к нему почему-то явился:

— Гал, конечно, комнатенка маленькая, — они вдвоем не вмещаются в это помещение и Ломаев в коридоре. — Да ведь ты сам знаешь — ныне все за деньги, а ты, как воспитался в СССР, так там и остался… Потерпи, а через пару недель хорошая комната освободится, и я тебя переведу.

— Да что ты извиняешься? — смущен Цанаев. — И так мне столько сделал — комната бесплатно.

— Что смог, — виноват Ломаев, и вдруг предлагает: — А давай, пойдем, поужинаем, как в старые добрые времена?

— Пойдем, — от такого предложения Цанаев отказаться не мог, из-за безденежья уже два-три дня питался всухомятку.

А Ломаев расщедрился, повел друга в хорошее кафе и даже водку заказал:

— Я пить не буду, — сразу предупредил Цанаев.

— Как хочешь, — сказал Ломаев, думая, что по ходу трапезы Гал Аладович не выдержит.

А Цанаев лишь ест, и тогда Ломаев не раз просил:

— Ну, давай за компанию… хотя бы рюмочку — для здоровья и аппетита.

— Нет, — категоричен Цанаев.

А его друг по жизни на спиртное особо не налегал, да тут, дабы «добро» не пропало, Ломаев стал пить за двоих и под хмельком разоткровенничался:

— Гал, ты ведь знаешь, что Аврора мне с кандидатской помогла… А теперь и на докторскую материал дала.

— Она ведь тоже докторскую готовит, — удивился Цанаев.

— Клянусь, Гал, я не просил, она сама предложила. Говорит, у нее исследований на три диссертации.

Как ни странно, в этот момент запиликал мобильный Ломаева. Он стал серьезным, отвечал отрывисто, только междометиями и так, чтобы сосед не слышал. Но Цанаев по своеобразному тембру узнал голос Авроры, правда, он не слышал, о чем речь.

Ломаев признался:

— Звонила Аврора. Просит, точнее, требует, чтобы я тебя в лучшую комнату перевел, — он залпом осушил рюмку, сморщился и в упор глядя на соседа: — Если она тебе позвонит, скажешь, что я тебя перевел.

— Из-за диссертации или по старой дружбе? — усмехнулся Цанаев.

— Гал, перестань… Ну, я ведь не Бог. А ныне все за деньги.

— И Аврора дала тебе докторскую за деньги?

Ломаев насупился, еще налил водки:

— Выпьешь? — и, видя, что собеседник не притронулся к рюмке, выпил сам и, жадно закусывая, уже не желая смотреть на соседа, подытожил. — А ты, как перестал пить, изменился.

— Испортился? Загниваю? — усмехнулся Цанаев. — А то был заспиртован.

Далее разговор не клеился. Попросив счет, Лома-ев демонстративно щедро расплатился, мол, я плачу. Холодно они расстались у кафе. И когда Гал Аладович шел в общежитие, а еще более, попав в комнатенку, у него все более и более стало вскипать чувство собственного недовольства, даже ничтожества. И это ощущение было до того уничтожительным, так сдавило грудь, не давало дышать, что у него только и было сил, чтобы упасть на кровать, свернуться калачиком, а по-другому и габариты не позволяют, — и так лежал, злясь на самого себя — он хуже, чем иждивенец, неудачник!