Аврора Горелика (сборник)

СТЕПАНИДА

(Ганнергейтам). А вы почему ручки не поднимаете, хуторяне?

ЦИНТИЯ, КЛАРЕНС

Мы все зналь комплетно… аллее… эврисинг… мы никогда не голосоваль… мы нихт обожаль голосовательный демократия…

КАМПАНЕЕЦ

(мрачно). На собрании надо ручки поднимать. Для чего же тогда собрания проводятся?

МОНОГАМОВ

(Ганнергейту с укоризной). В самом деле, на собрании нельзя же не голосовать. Это же бессмысленно. Если все «за», то надо руки поднимать. Так положено.

КЛАРЕНС, ЦИНТИЯ

Корректман! Корректман! Зи вильде тойфель, немного забываль исторический урок. Мы – за!

МОНОГАМОВ

(встает). Тогда я отвечу! Дамы и господа… простите ооновские привычки, товарищи, с волками жить – по-волчьи выть… Итак, товарищи, жизнь моя складывалась странно. Я всегда жаждал моно-любви и потому редко участвовал в свальных оргиях моего военизированного студенчества. Увы, я быстро разочаровывался, и произошло это, конечно, не благодаря браку со Степанидой Власовной, но вопреки ему. Жизнь как бы померкла для меня, и я стал плейбой и циник, каким и запомнился тогдашней Москве.

Хочу подчеркнуть, что у меня никогда не было поползновений к выезду за пределы нашей родины, я очень трезвого мнения о своих способностях, а двадцать восемь языков – это чистейшая физиология, фактическая ошибка природы.

Как вдруг меня вызывают, подвергают проверке высшей сложности (ни о каких аптекарях, Степанида Власовна, и речи не было) и направляют в комиссию по борьбе с голодом при ООН, штаб-квартира в Лозанне…

Я не помню, когда и где это произошло… ночью на аэродроме в Дакаре?.. ранним утром на Амазонке?.. в закатный час на пляже Биг Сур?.. короче, в какой-то пронзительный миг я снова влюбился в жизнь, я почувствовал общность всей нашей живой среды, огромность ее и малость, хрупкость и эластичное растягивание. Мне кажется, что именно с того мига я стал слышать крики моей Цапли или что-то в этом роде, я стал ждать женщину своей жизни, птицу-юность. Я ждал и искал, господа, простите, товарищи. Только поисками я и объясняю столь длинный список медработников в рамках ООН, предъявленный мне нашими пытливыми кадровиками. Увы, я, кажется, был неправильно понят… увы…

СТЕПАНИДА

Поняты правильно. Могу поздравить: со вчерашнего дня вы – «невыездной»!

МОНОГАМОВ

Простите, но это звучит несерьезно. Человек не может быть невыездным. (Слегка по-горьковски.) Человек – это всегда выездной! (Задумывается, а потом вскрикивает, словно раненая птица.) Как?! В твоем голосе, Степа, прозвучало сейчас что-то жуткое, то, о чем мы, советские международники, и думать боимся. Как?! Я рискую теперь никогда больше не увидеть ни Лондона, ни острова Мальты, ни Джакарты, ни Парижа?..

ЛЕША-ШВЕЙНИК

К нам, в Париже-Коммунск, оформляйся, друг. Будем проводить совместный досуг.

ЛАЙМА

(истошно). Взял! (Падает со стула.)

ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА

Победила советская школа прыжков в высоту, делающая упор на левую толчковую с выносом вперед правой и плавным перекатом через планку.

Входит Боб с двумя большими чемоданами. Все поворачиваются к нему. Лайма скульптурно простирает руки.

БОБ

Весь мир ополчился против меня. Некий Девис. Некий Чевис. Некий Кроуфорд. Мы, советские прыгуны в высоту, должны знать, что у нас глубокий счастливый тыл.

ЛАЙМА

Он здесь, мой мальчик! Твой тыл здесь!

БОБ

(чуть поморщившись). Тетя Лайма, вы слишком буквально. У нас, прыгунов, чрезвычайно подвижные нервные структуры.

СТЕПАНИДА

Как мать и гражданин я горжусь тобой, Борис! Как гражданин и мать призываю тебя присоединиться к осуждению твоего отца, оторвавшегося от родной почвы.

БОБ

Однако я тоже оторвался от родной почвы. Два метра пятьдесят – сам не верю. У меня не было в Ташкенте никакой надежды на успех. Пропустил две попытки. Левая толчковая как будто налита свинцом, как будто чувствует чье-то глубочайшее несчастье. И вдруг… не знаю, что случилось… папа, мама, тетя Лайма… я будто услышал чей-то зов… меня пронизало ощущение чьего-то счастья… Оно возможно, сказал я себе, и тут как раз подошла моя попытка. Мировой рекорд пал! Что это было?

Смущенное молчание.

КАМПАНЕЕЦ