Австрийский моряк

Но кем бы ни была мисс Кэтлин Догерти, то уж точно не англичанкой. На момент появления у нас ей было примерно тридцать пять. Родилась она в Маллоу, в графстве Корк, училась музыке в Дублине, потом в Королевской академии в Лондоне. Затем ухала в Лейпциг, где оказалась под началом у Брамса — в буквальном смысле, если верить сплетням,  — затем стала любовницей композитора Вальдштейна, а после него целого ряда тогдашних центрально-европейских сочинителей музыки, а закончила содержанкой князя фон Регница. Глядя на нее, не составляло труда понять причину такой карьеры. Скорее миловидная, чем красивая, мисс Кэтлин обладала тем не менее привлекательной внешностью: точеные, правильные черты лица, густые волосы цвета воронова крыла (к тому времени уже начинавшие немного седеть), и волнующий взгляд, который вкупе с орлиным носом и острым подбородком придавал ей неуютное сходство с хищной птицей, реющей в поисках очередной добычи. При князе она продержалась два года, и обитала по большей части в Биарице и в Локарно, но в последнее время осела в замке Регниц, откуда была изгнана после бурной ссоры. На жизнь ей пришлось зарабатывать уроками игры на пианино.

Удивление вызывает то, как ухитрился князь прожить с ней целых два года, так как мы с братом быстро убедились, что у нашей гувернантки не все дома. Мисс Догерти обладала большим умом, страстной натурой и изрядным музыкальным талантом. Она даже сочинила трехчасовую патриотическую оперу под названием «Финн Маккул», представление которой — единственное, и с быстро пустеющим залом — состоялось в Дрездене несколькими годами ранее. Однако как и польская моя бабушка, мисс Кэтлин была склонна впадать в приступы самого яростного гнева. Но в случае с бабулей барометр начинал падать за несколько часов, тогда как у нашей гувернантки торнадо неизменно обрушивался посреди безмятежно синего неба. Она не стеснялась в выражениях, курила сигареты и употребляла спиртное.

При всех этих недостатках, в последующие девять месяцев мисс Догерти стала дня нас по-настоящему ценным приобретением. Ее методика преподавания английского была проста: она попросту отказывалась общаться с нами на любом ином языке, хотя немецкий ее был безупречен, а чешский вполне сносен. Подозреваю, что с любым другим педагогом эта политика принудила бы нас к угрюмому молчанию. Но Кэтлин не походила ни на одного из взрослых в этом населенном занудами и маньяками скучном маленьком городке. Это был яркий, роскошный ходячий цирк из шуток, ужимок, импровизированных стишков, приправленный божественным талантом использовать острый как бритва язычок, чтобы взрезать покров на набитых опилками колоссах, попиравших наш детский мир. К исходу девяти месяцев я овладел английским со свободой, обеспечившей мне балл с отличием на вступительном экзамене в Морскую академию. Единственным изъяном, как мне указали, было присутствие в моей речи сильного ирландского акцента. Чтобы избавиться от него, мне потребовались долгие годы.

Последние дни августа 1900 года застали меня за приготовлениями к отъезду из Хиршендорфа/Крнавы/Кронау/Садыбско.  Едва ли город был озабочен неминуемой разлукой со мной — национальности снова грызлись, на этот раз по вопросу назначения муниципального работника, осуществляющего отлов собак, — и пребывал в стадии глухого брожения. Все стены были заклеены плакатами, солдат отозвали из увольнительных, жандармы патрулировали улицы с винтовками за плечом. Так или иначе, вещи мои были упакованы, железнодорожный билет до Фиуме заказан, а городской портной пошил на меня форму кадета Морской академии — из книги шаблонов, потому как вживую такой никогда не видел. Сам я пребывал в нервном возбуждении, и огорчался только перспективе расставания с братом. Антону предстояло проучиться в школе до семнадцати лет, а затем поступить а армию в качестве кандидата офицерскую должность. Работа мисс Догерти подошла к концу, разумеется, но отец разрешил ей пожить в доме, пока она не уладит вопрос с переездом в Прагу, следующий свой порт захода.