Австро-Венгрия: судьба империи

Для старой Австрии было характерно отождествление многих явлений не со страной, народом, нацией, а со столицей государства. Эта формула, наверное, уникальна: не “австрийская”, а “венская” кухня; не “австрийская”, а “венская” опера; не “австрийский”, а “венский” модерн, и далее – от венского кофе до венского вальса, от венской школы психоанализа до венского стула. Сравните название литературного кружка “Молодая Вена” с возникшими в то же время, на переломе XIX и XX веков, в других странах Европы художественными группами – “Молодая Франция”, “Молодая Польша”, “Молодая Бельгия”. Дунайская монархия оказалась столь пестрой, что слишком трудно свести ее к общему культурному знаменателю. Зато Вена представляла собой целостное, компактное духовное пространство. Для множества подданных Габсбургов этот город воплощал в себе государственные традиции и сам смысл австро-венгерского существования. Именно в Вену подтягивались честолюбивые чиновники, юристы, литераторы, врачи, офицеры из Праги и Аграма (Загреба), Лемберга (Львова) и Триеста, Кракова и Лайбаха (Любляны). Здесь формировался особый уклад, сочетавший в себе ценности соседних национальных культур. “В том и состоял истинный гений этого города, чтобы гармонично соединять контрасты в Новое и Своеобразное, в австрийское, в венское”, – заметил Стефан Цвейг. Это-то “венское” в заметной мере заменило собой “национальное”.

Историк Карл Воцелка писал: “Вся история Вены и вся история Австрии проходят через габсбургский миф. Основные компоненты этого мифа – отсутствие национальной замкнутости и даже чрезвычайная открытость австрийского общества, приверженность бюрократии и гедонизм”. Габсбургская мифология развилась и укрепилась благодаря согласию народов, согласию “верхов” и “низов”. По задумке Франца Иосифа, каждый район Вены должен был стать посвящением одному из народов Австро-Венгрии. Из этой затеи мало что получилось, однако во втором городском районе, Леопольдштадте (где некогда располагалось еврейское гетто), успели построить копию венецианского дворца Ca’ d’Oro. Итальянским подданным монархии это палаццо должно было напомнить о солнечной родине, процветание которой зависело от мудрости Габсбургов. Вскоре Австро-Венгрия потеряла Венецию, и венское палаццо из символа единства стало знаком потери. Теперь только кафе “Дворец дожей” напоминает о первоначальном идеологическом назначении этого здания.

Немецкоязычные интеллектуалы, те из них, для кого годы молодости пришлись на последние габсбургские десятилетия, вспоминали Вену как город особого австрийского менталитета, “нервного до кончиков пальцев”, менталитета людей “с тонким нёбом, но без кулаков” (Герман Бар). “Габсбургская империя переживала внутренний распад, как и вся Европа, только этот распад оказался двойным: по вертикали – в том, что касается национальностей; по горизонтали – в том, что касается классового и социального расслоения”, – с горечью констатировал современник. Для западной культуры конца XIX столетия вообще-то характерны такие настроения упадничества. Однако и Цвейг, и Йозеф Рот, и Музиль убеждали читателей: для Вены такие настроения были характерны вдвойне. Возможно, речь в данном случае идет о рассуждениях ex post – ведь все перечисленные и многие другие авторы вспоминали об Австро-Венгрии, когда ее уже не было, из тревожной и опасной середины ХХ века. 1918 год, разделивший их жизни, был историей, а история обладает коварным свойством самооправдания: если что-то случилось, значит, и должно было случиться.

БЕРТА 

ФОН ЗУТТНЕР,

нобелевский лауреат