Автобиографические записки.Том 1—2

С Любой Достоевской я еще раз встретилась, когда только что окончила гимназию. Я и моя сестра с папой поехали на бал к его старинному приятелю и однокашнику, ректору университета профессору Владиславлеву[15]. У него были три взрослые дочери, красивые, цветущие девушки. И там на балу я встретила Достоевскую, она Владиславлевым приходилась родственницей. Держала она себя очень недоступно, высокомерно, и я помню, как за нею пришел ливрейный лакей в цилиндре с кокардой.

С Наташей Полонской, дочерью известного поэта Якова Петровича Полонского, я вместе училась в гимназии в одном классе. Наши родители дружили и одно лето жили в Райволе на соседних дачах. Якова Петровича мы очень любили. Высокий, сухощавый, в черной ермолке и с сигарой во рту. Он много занимался летом живописью, делая пейзажные этюды. Я наблюдала за ним. Смотрел он не прямо на пейзаж, а в маленькое зеркало, где видел всю отраженную натуру в уменьшенном виде. Изображение в зеркале было очень темного цвета и мало напоминало жизнь.

Зимою, когда я приходила к Наташе, мы пробирались в кабинет Якова Петровича, где сильно пахло сигарами, и залезали к нему на большой кожаный диван. Слушали и смотрели. У него постоянно толпился народ. Когда я выросла, то видела и слышала там Антона Рубинштейна, Яворскую[16], видела Стасова, Репина, Мережковского, который только что женился на Зинаиде Гиппиус[17]. Она очень обращала на себя внимание своей оригинальной красотой, вычурными и неестественными манерами…

После окончания гимназии я поступила в Центральное училище школы Штиглица. Преподавали там Новоскольцев, большой, грузный, еще молодой, с довольно красивым лицом и с голубыми добрыми глазами, он напоминал сытого кота; профессор Кошелев, сухонький старичок, желтый, как мощи; Василий Васильевич Матэ, Манизер и Николай Александрович Бруни[18]. Преподавали они хорошо, насколько позволяли рамки школы. Особенно толковым и строгим учителем был Манизер.

Кроме живописи и рисования, много значения придавалось черчению, композиции и прикладным искусствам: живописи на фарфоре, майолике, тиснению по коже и др.

Скульптуру преподавал профессор Чижов[19]. Она была обязательным предметом. Моему болезненно-тонкому чувству осязания было тягостно трогать холодную мокрую глину, и я упросила Месмахера освободить меня от скульптуры.

При школе был отличный музей прикладных искусств, среди которых находились высокие образцы, отличная библиотека с большим собранием гравюр, дивная коллекция бабочек.

Но направление училища было ярко выраженное ремесленное. Школа готовила мастеров прикладных искусств и душила черчением. Режим был настолько тяжел и жесток, что многие сбегали, были такие, которые кончали чахоткой.

Помню милого юношу Лобанова, я с ним увлекалась писанием красками nature morte’oв, и мы выпросили разрешение работать по воскресеньям с утра до темноты. Он всегда сидел поджав одну ногу, напевая песенку. К сожалению, он погиб от туберкулеза, не окончив школы. Вместе с нами работала немолодая грузинка Гаганидзе, смешная толстая коротышка. Такие три собрались энтузиаста!

Еще я познакомилась с дочерью фельетониста Буренина[20], она походила на своего отца ядовитым языком, была высока, тонка и некрасива. Очень часто я возвращалась домой с дочерью поэта Плещеева[21], хорошенькой, тихой девушкой. Она жила с отцом на Спасской улице, на углу Басковой. Часто в разговоре упоминала она о своих братьях, которые кутежами и долгами в ту пору заботили ее старика отца. Из учеников училища я помню хорошо Рылова[22]. Это был очень застенчивый милый юноша. С голубыми лучистыми глазами и очень ласковой улыбкой. Осенью он привозил огромное количество этюдов.

Лето 1891 года мы провели в Петергофе. Мне было скучно, не было простора полей, лесов, их ширины и безмолвия.

Выходили мы из дому всегда в сопровождении француженки — «гулять» или на музыку. Я увлекала всех в Английский парк, наименее посещаемый и напоминавший местами лес[23].

Это лето было ознаменовано приездом французской эскадры. Провозглашен был дружеский союз между Россией и Францией.

Мы на пароходе командира Петергофского порта Пущина (один из трех молодых моряков, взорвавших когда-то турецкий броненосец в Турецкую кампанию) ездили смотреть эскадру. Суда поразили меня своим светло-серым цветом и величиной. Высадились на французское судно «Surcouf» и осматривали его. Потом я и сестра Соня танцевали на балу[24], данном адмиралом Жерве. Я очень веселилась. Меня восхищала вся обстановка бала. Танцевали на палубе, освещенной фонариками, убранной флагами и цветами. А над головой — небо, усеянное звездами. Я много раз подходила к борту и смотрела в темную ночь. Кругом — водное пространство, тишина, безмолвие. Еле различались темными громадами стальные суда. На них светились дежурные огни…