— Да не остается места для творчества зрителя, для его фантазии. Все в спектакле, до самых мелочей, слишком обдуманно и слишком реально изображается. Кладется все готовое в рот, остается только проглотить. Все эти дожди, комары, бубенцы за кулисами надоедливо напоминают о себе! Хоть бы эти мелочи оставили для воображения зрителя!
А когда я заявила Александру Николаевичу, что, в конце концов, не люблю Художественного театра, не люблю Чехова (!), он рассердился на меня не на шутку и заявил, что у меня в голове заскок, провал, что я ничего не понимаю, театра не люблю, к нему равнодушна, и многое другое… Я старалась его убедить, что восхищаюсь Чеховым, признаю его замечательным писателем, но он меня, за редким исключением, раздражает своими героями и героинями. Я много раз в то время досадовала, что Чехова вдохновляли никчемные, безвольные, мягкотелые люди. Сейчас мне кажутся глупыми и наивными эти упреки по адресу замечательного писателя, но тогда, например, во время спектакля «Трех сестер» так и хотелось крикнуть: «Да бросьте вы ныть, надоели! Да уезжайте, наконец, в Москву! Когда же вы уедете?» Так и хотелось их подтолкнуть. К восхищению спектаклем примешивалось большое раздражение и неудовлетворение. «Неужели нет у нас в России энергичных, действенных людей? У Чехова не люди, а тени! Не свет, а сумерки!» За мою критику и упреки по адресу Чехова мне жестоко попадало от моих товарищей.
Помню первое представление «Тристана и Изольды». Вот что я пишу Аде Труневой:
«…B прошлый четверг Бенуа пригласил меня обедать. Там были Сомов, Бакст, старик Кинд[243]
, отец Анны Карловны, и Протопопов (издатель Мутера), симпатичный и умный молодой человек. Приглашали и Соню[244], но она не могла прийти. Там я узнала, что Бенуа устроили сюрприз — достали ложу на „Тристана и Изольду“ Вагнера. Я закричала от восторга, хотя и не была одета для театра. Так как два места оказались свободными, то Сомов поехал за Лансере, который и был вместе со своей маленькой сестрой (будущей художницей Серебряковой)[245]. Опера мне страшно нравится, я наслаждалась, и она на меня произвела глубокое впечатление. Великолепны были Литвин и Ершов…»[246]Иногда Александр Николаевич забирал меня с собой осматривать частные собрания гравюр и рисунков. Мы ездили с ним также к хозяевам особняков смотреть закрытые от публики великолепные собрания картин.
Бенуа первый возбудил во мне острое внимание к красотам нашего дивного города. Когда мы проходили или проезжали по улицам, по набережным, по площадям, он указывал на прекрасные архитектурные творения. Про-изведения большею частью XVIII и начала XIX века, но главное было не в их старине, а в том, что их творцами были такие архитекторы, как Растрелли, Ринальди, Захаров, Воронихин, Кваренги и Росси[247]
.После Николая I никто из последующих царей не понимал города, не интересовался им. Был нарушен великолепнейший ансамбль Михайловской площади (ныне площадь Искусств), застроена набережная между двумя флигелями Адмиралтейства и многое другое. Город запестрел скучными церквами архитектора Тона[248]
.Я увлеклась городом, вдруг открывшим мне свои красоты. Город, в котором я родилась и выросла, вдруг стал мне близок, понятен, я его полюбила. Кроме его великолепных построек, гениальных перспектив и ансамблей, таких строгих и величавых, город еще пленял меня массою воды. Широкая, полноводная красавица Нева гнала свои быстрые бурливые волны. Дворцы и здания редко отражались в ее неспокойной поверхности. Только осенью и весной, во время ледохода, вода между льдинами становилась гладкой, как зеркало, и отражала небо, набережные и здания.
Какая картина простора!
Помню, в детстве родители иногда нанимали пестрый, как петух, ялик с высокой кормой, и нас катали по реке. Кругом в воде крутились воронки, которые быстро неслись мимо. Очень хотелось до них дотронуться рукой. Дул морской ветер, и ялик качало. Эти ялики, ярко-зеленые, с краевыми и белыми полосами, шнырявшие по реке, придавали ей веселый вид. Пристани пестрели ими. С годами они постепенно исчезали — их вытесняли юркие, маленькие пароходики.