Автобиографические записки.Том 3

А вот портрет писателя Вересаева (Викентия Викентьевича Смидовича) мне не удался. Не могла ни разговорами, ни шутками преодолеть в нем замкнутость и напряженность и заставить его забыть, что он позирует. Не создалась дружеская близость в нашем общении, которая хоть немного раскрыла бы его внутреннюю сущность. Он оставался непроницаем.

Кстати, упомяну о том, как однажды во время сеанса я спросила его, какие он считает лучшими из написанных им произведений. «Пушкин в жизни», — кратко ответил он. Я промолчала, так как отрицательно относилась к этой книге. Она по тону и по общей окраске, даваемой подобранным им материалом, была для меня неприятна.

Гораздо больше мне нравились его «Записки врача» и многие из его повестей, которые увлекали, помимо таланта, своей благородной правдой и искренностью.

Портрет Димы Верховского (по выставочному каталогу «Лыжник») я писала с огромным увлечением. Это был милый и привлекательный юноша, сын наших близких друзей Верховских. Он был талантлив. Обладал хорошим голосом, играл на сцене. Был смелым спортсменом, лыжником, пловцом. Не раз бросался с моста Лейтенанта Шмидта головой вниз в Неву. Каждый свободный день зимой уезжал в Юкки бегать на лыжах.

Таким я и решила его изобразить — бегущим зимой по полям и перелескам, озаренным светом, разрумяненным морозом. Мы ездили в Юкки, и я делала с него наброски. Смотрела, как он с трамплина летел по воздуху вниз и, достигнув земли, плавно бежал дальше. Заходила с ним в скромное помещение, где собиралась молодежь отдохнуть, закусить и подсушить свою обувь и платье. Оживленные, веселые лица. Раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза.

На портрете Дима изображен бегущим на лыжах. Он взят в почти натуральную величину (до колен). На нем темно-лиловый вязаный джемпер, на голове шапочка из серой мерлушки, на шее коричневый шарф, концы которого развеваются по ветру. Руки в малиновых вязаных рукавицах держат палки, которыми лыжники во время бега отталкиваются от земли. Портрет мне удался. Я старалась передать впечатление пленэра. Бегущий лыжник со всех сторон облит светом. Нет сильных теней, и в то же время он реален и убедителен в своей материальной сущности.

С выставки он был приобретен Наркомпросом для одного из московских музеев, а через несколько лет, посредством каких-то обменов, был передан в собрание Государственного Русского музея.

После ранней гибели Димы (на Клухорском перевале) я сделала повторение этого портрета его родителям[73].

Весною 1925 года мы переехали на другую квартиру, оставив прежнюю, очень холодную и затененную большими деревьями. От их густой листвы свет в комнатах был зеленоватый, и мне всегда казалось, что мыс мужем живем в подводном царстве. Последние два года мне пришлось портреты, да и все остальное, работать в маленькой ванной комнате. Из ее окна было видно небо, и в комнату вливался чистый дневной свет, без темных зеленых рефлексов.

Здесь я написала портрет моей маленькой племянницы Мумы Филоненко (по выставочному каталогу «Девочка с кошкой») и набросок маслом моего бульдога Бобби.

Еще хочу упомянуть, хотя это было давно, в 1918 году, как я пыталась написать перспективу комнат квартиры, которую мы собирались покинуть. Взяла задачу передать солнечные пятна, игравшие на дверях, мебели, на стенах[74]. Написала эту вещь маслом на лаковой эмульсии. Приготовлял ее молодой художник А.А. Зилоти[75]. Он увлекся задачей расшифровать тайну связующих веществ старинных мастеров, особенно братьев Ван Эйк[76]. Работая над этим вопросом, он сам составил эмульсию для масляной живописи, которую и предложил мне испробовать. Она состояла из эфирных масел и смол. Картина эта сделана мною неплохо. Поверхность живописи приятная, а свежесть и прозрачность красок сохранилась, несмотря на прошедшие уже тридцать лет.

На ней я изобразила перспективу трех комнат. На переднем плане, на стуле, сидит спиной ко мне Бобби. Когда я начала работать, он сидел и смотрел на меня, положив морду на верхнюю перекладину спинки стула. Но, увидев, что я стала на него пристально смотреть и рисовать его, он, недовольно фыркнув, демонстративно повернулся ко мне спиной, выражая всем видом резкий протест моему намерению.

Надо сказать, что вообще Бобби много раз позировал. Он был умный, верный и очень добрый пес. Имея бульдожьи челюсти и пасть, полную зубов, он никого не кусал — ни человека, ни зверя, ни птицу.

Мы были к нему очень привязаны и, потеряв его, скучали. С годами у меня создалась привычка, обдумывая какую-нибудь гравюру или живописную вещь, забираться на мой низкий диван. Бобби немедленно прыгал и садился рядом. Я машинально крутила его теплое, атласное, большое ухо, сворачивая его в трубочку и разворачивая. В то же время мысли бежали своей чередой.

Гравюра Бобби исполнена грубовато, упрощенно. Она вырезана на одной деревянной доске и двух линолеумных. Вскоре эта гравюра была воспроизведена как украшение школьного календаря.