Автобиографические записки.Том 3

Администрации домов настойчиво предлагали жителям спускаться в бомбоубежище, но мне было очень утомительно ночью по крутым и абсолютно темным лестницам пробираться вниз. Я предпочитала одетой в шубу (в комнатах было холодно, t +4°) напролет всю ночь просиживать где-нибудь в передней или в ванной комнате, оберегая глаза от осколков оконных стекол. Но самое тяжелое — хроническое недосыпание… Привожу выписку дневника об одной из ночей, проведенных мною на улице Марата и очень похожей на бесконечный ряд ночей трех последних месяцев этого года.

«…Кошмарная ночь. Утомленные предыдущей ночью и хождением по темным крутым лестницам в бомбоубежище, мы эту ночь провели до 5 часов утра сидя, одетые в шубах, в ванной комнате, прислушиваясь к падению бомб.

Боба, младший мой племянник, 12 лет, разложив ковер, здесь же спал на полу, потом к нему прилегла моя невестка, вконец утомленная.

Бомбы падали то в одиночку, то целыми пачками, то близко, то далеко, почему-то моторов вражеских самолетов не было слышно, и падение бомб было неожиданно и тем страшнее. Дом несколько раз сотрясался до основания и даже в бомбоубежище вызвал всеобщее волнение.

А потом мне не раз казалось, что все вокруг меня качается и колеблется, но я думаю, что моя голова в этом была виновата. Состояние засыпания на ногах, походя, вызывало это ощущение. Человек до такой степени выматывался от отсутствия сна, что под конец становился равнодушен к собственной судьбе.

Итак, я в пять часов утра, после окончания одной тревоги и перед началом другой, решительно легла на диван, накрывшись шубой. Перестав обращать внимание на тревоги и исполнившись полным равнодушием к своей участи, заснула. В восемь часов нас всех подняла теперь уже артиллерийская стрельба.

В наш дом в эту ночь попали три зажигательные бомбы. Они пробили крышу, прожгли пол на чердаке и вызвали пожар в верхней квартире. Его удалось быстро потушить. Кроме фугасных и зажигательных бомб, фашисты бросали осветительные ракеты, которые чрезвычайно ярко вспыхивали и освещали улицы. Мы с болью в сердце смотрели из окон наших темных комнат на безоблачное небо, яркие звезды и беспощадную луну. Дома были ею очень ярко освещены и представляли отличную мишень…[209]»

Мне для моей машины на октябрь не дали бензина, а 21 октября взяли ее на нужды войны.

Вспоминаю одну маленькую, но характерную подробность. Мы иногда с другими жителями нашего дома собирались вместе в какой-нибудь нижней квартире, пережидая бомбежку. Прислушиваясь к падению бомб, мы дремали, одолеваемые сном и утомлением, а иногда и разговаривали. И странно, часто разговоры сводились к еде, к кушаньям, к поваренным книгам… Вспоминали разные вкусные вещи.

Мы начинали голодать.

* * *

Я ужасно томилась от безделья, живя на улице Марата, не имея около себя нужного мне материала для моей художественной работы, да и места для работы не было. Особенно мне не хватало привычного для меня одиночества. Еще и холод, царивший в квартире, сковывал руки для работы. Было холодно, голодно и темно.

Иногда я ездила, пока у меня была машина, на свою квартиру, такую для меня когда-то уютную и милую. Окна были без стекол, забиты фанерой, войлоком, моими негодными этюдами. Достать стекол мне не удавалось.

Картины, как всегда, висели на стенах, мне не хотелось их снимать[210]. Портреты Сергея Васильевича были тоже на своих местах. Папирус, стремясь вверх зеленым фонтаном, по-прежнему усердно пил воду. Серьезничал Рембрандт, и балерина Серебрякова все так же показывала свой очаровательный профиль. Мой дивный березовый стол звал меня к работе. Он гостеприимно показывал свою гладкую обширную поверхность: «Иди, работай». Но в квартире темно, холодно. Надо привести ее в порядок. А где взять стекло? И я, опечаленная, возвращалась на улицу Марата.

В конце ноября в городе начался настоящий голод. В магазинах и на складах жителям отпускали по карточкам так мало, что существовать на это было нельзя. С большими затруднениями мне выхлопотали на один месяц право получать один раз в сутки тарелку супу — вода с плавающими в ней черными листьями капусты, которую я делила с Нюшей. Хлеба нам давали 125 г очень плохого качества, просто суррогат.

* * *

Какой чудесный наш русский народ! Живя в осажденном городе, я оценила его: мужественный, стойкий, жизнеспособный народ. А наша молодежь! Наши храбрые женщины!