Автобиография

– Что, брат, попался! То-то же, приятель, вперед будь осторожнее с подобными новостями, в особенности… – и, понизя голос, он прибавил: – с кавалеристами, это народ беспардонный!

– Теперь я и сам вижу, что беспардонный, да вижу-то поздно, – сказал я ему шепотом, поблагодарив его за дружеский совет, и обратился к хозяйке с поклоном и с пожеланием покойной ночи.

– А ужинать? – сказала она.

– Я никогда не ужинаю, – сказал я – и соврал: за неимением волчьего или помещичьего желудка я вынужден был на такую уловку.

– А какие пирожки с луком и грибами! Просто гениальные! – сказала она и сделала мину самую гостеприимную.

Но я и от гениальных пирожков отказался. На что светский кавалерист заметил мне, что я препорядочный оригинал.

– Решительный монах! – сказал хозяин; а хозяйка, лениво подымаясь с кушетки, с самою очаровательною улыбкою едва внятно проговорила:

– Чудак! (т. е. дурак).

Отвесив по поклону за любезные эпитеты, я оставил своих остроумных собеседников и удалился в свою мрачную келью.

VII

Вошел я в свою комнату и остановился у двери, чтобы полюбоваться настоящей Рембрандтовой картиной. Трохим мой, положив крестообразно руки на раскрытую огромную книгу, а на руки голову, спал себе сном невозмутимым, едва-едва освещенный нагоревшей свечою, а окружающие его предметы почти исчезали в прозрачном мраке; чудное сочетание света и тени разливалось по всей картине. Долго я стоял на одном месте, очарованный невыразимой прелестью гармонии. Я боялся пошевелиться, даже дохнуть боялся. Как мираж степной исчезает при легчайшем ветерке, так, мне казалось тогда, исчезнет вся эта прелесть от моего дыхания.

Насладившись до усталости этой импровизированной картиной, я тихо подошел к столу, с сожалением снял со свечи и разбудил Трохима. Спросонья он что-то бормотал; я спросил его:

– Что ты говоришь?

И он внятно и медленно прочитал:

– «Глаз есть орган, служащий проводником впечатлений света».

– Что ты читаешь? – спросил я его.

Он повторил ту же самую фразу и тем же тоном. Я посмотрел ему в лицо – глаза были закрыты. Он спал. Я хотел испытать, может ли двигаться спящий человек, взял его за руку, с тем чтоб провести по комнате, но он проснулся.

– Что ты видел во сне? – спросил я его.

– Нашу квартиру в Киеве, – отвечал он.

– А что ты во сне читал?

– Свою физику.

– А перед сном что ты читал? – спросил я его, глядя на большую раскрытую книгу.

– Житие и страдание священномученика Евстафия Плакиды. – И, протирая глаза, он прибавил, глядя на книгу: – А я думал, что мы в Тараще на станции.

– Напрасно ты так думал, – сказал я, раздеваясь.

– Я сам теперь вижу, что напрасно.

– Где же ты достал такую большую книгу?

– У здешнего священника.

– Разве ты знаком с ним?

– Я был сегодня у вечерни и познакомился, попросил для чтения какую-нибудь книгу, он и дал мне «Житие святых отец» – эту самую, – прибавил он, указывая на книгу.

– Это хорошо, что ты познакомился с священником, и хорошо, что достал себе такую святую книгу. А не узнал ли ты чего-нибудь о гостях, приехавших в берлине? – спросил я его как бы случайно.

– Как же, я все узнал, – отвечал он самоуверенно, – мне все до ниточки рассказал их высокий лакей.

«Наконец-то я раскрыл эту курьезно-таинственную завесу», – подумал я.

– Что же тебе до ниточки рассказал высокий лакей? – спросил я его как бы случайно, мимоходом.

– Они поехали в Киев на контракты, – я весь превратился в слух, – да там и зазимовали. На середокрестной неделе отговелись в Лавре, а на пятой выехали из Киева. В Василькове поставили свой берлин на колеса и, дождавшись грязи, поехали дальше.

– Для чего же они дожидались грязи? – спросил я его. – И для чего она им понадобилась?

– Не знаю, так говорил лакей! – ответил он простодушно и продолжал свой рассказ. – А сюда заехали для того, чтобы оставить свой берлин, пока хоть немного грязь подсохнет, потому что проселочной дорогой его с места не сдвинет и десять пар волов, а им завтра нужно быть дома – они где-то недалеко живут; забыл, как он называл свое село. Здесь они завтра пересядут в бричку и в ней уже поедут в свое село. Да, чуть было не забыл, – сказал он и остановился. – «Теперь-то, – подумал я, – польется вся эссенция рассказа». – Сам пан верхом поедет, а в бричке только они.

– Кто они? – спросил я с нетерпением.

– Лакей с барынями, – сказал он спокойно и, отойдя в угол, стал развертывать и расстилать свою постель.

– А что же дальше? – спросил я его с досадой.

– Ничего, – отвечал он преспокойно.

– А кто же эта молодая панна и старуха, что ехали в берлине?

– Не знаю, я не спрашивал, – отвечал он тем же тоном и, прочитав молитву «Да воскреснет Бог», потом перекрестил изголовье своей постели [и] лег спать.