Автобиография

Для более подробной модели мне понадобились сведения из статистической физики; я раскрыла учебник и была потрясена. Это была первая точная наука, проникшая ко мне своими образами; то, как там из хаоса возникает порядок, произвело на меня впечатление чуда. Я наложила на нее свою модель и обе вместе стала распространять на эволюцию, на другие вероятностные науки, которые я знала. Сначала мысленные образы никак не совпадали и это было мучительное состояние, но потом они вдруг слились в один образ, ясный и четкий, и я увидела результат. В каждой науке можно было ввести вероятностное поле, наподобие поля тяжести в физике, которое тоже есть, в сущности, превышение вероятности для броуновской частицы идти вниз после столкновения над вероятностью идти верх. Тогда, если движение системы в таком поле совпадает с нашим представлением о целесообразности (функционалы совпадают), мы говорим "целесообразность", "Бог", а если не совпадают - мы говорим "природа". Представление о целесообразности - наше, а система движется по своим внутренним законам и знать не хочет, когда мы от нее равнодушно отворачиваемся, а когда всплескиваем руками и говорим "чудо". Может, какие чудеса в детских садах и происходят - но в цетлинских задачах их не было.

Все эти мысли мной совершенно завладели. Куда бы я ни повернула голову, всюду я видела свое вероятностное поле, и всюду видела, что я права. Самые сложные и непонятные случаи объяснялись, все становилось легко и просто. Я никому ничего не говорила, даже мужу - потому что о важных вещах не говорят, когда они происходят - но ходила как по воздуху и смотрела странными глазами. Мне нужен был кто-то самый главный в этих вопросах, чтобы он сказал "да" - не потому, что я сомневалась в том, что вижу, но мне нужно было рукоположение.

Тут мне снова повезло - я случайно встретила И. М. Гельфанда. Он был важный и язвительный в окружении трепещущей свиты; у некоторых, когда он говорил, просто челюсть отваливалась. Вдали стояли низшие математические черви и ели его глазами. Меня насмешило, что я даже не знаю, какие операции мне приличествует проделывать: по любым табелям о рангах я была еще ниже их. Должна сказать, что авторитетов я никогда не боялась; я боялась секретарш, бюрократов, тюрьмы, судьбы, войны и крыс - всего, чего должен бояться человек, если он не Том Сойер. Кумиров я никогда не сотворяла: был Бог или нет, я очень хорошо чувствовала разницу между ним и остальными людьми. В преклонении одних людей перед другими мне чудилось что-то смешное и провинциальное; хуже идолопоклонства была только фамильярность.

Поэтому я Гельфанду все бестрепетно выложила, в он был очень внимателен и одобрил. Разговор происходил на лыжах; мы шли шагом, а часть свиты плелась сзади. Он даже пригласил меня ходить к ним на семинар великая честь, но я от нее отказалась: он-то не знал, что я дура, а я знала и понимала, что это сразу раскроется. Я в этот момент решила держать себя дома и дать моей голове думать столько, сколько ей надо, раз она быстро не может. В заключение Гельфанд в некоторой задумчивости произнес странную фразу: "Понимать вас, конечно не будут; если что сделаете, приходите ко мне". Я, конечно, была на седьмом небе от такой заручки у небожителя - но фраза насчет "понимать не будут", кроме смутной лестности, сулила крупные неприятности. Я понадеялась, что он ошибается.

Дома я рассказала мужу, который от радости стонал и охал: "Почему это не я придумал!" Для него это было такое же чудо, как если бы огородное чучело заговорило. Я, действительно, была похожа на чучело в своем пальто, которое от многочисленных стирок потеряло форму и висело живописно. (Деньги съедали долги за квартиру, и я отказалась от переводов, чтобы не отнимать времени у науки). Но теперь это казалось не важно. С практической точки зрения мое открытие было вроде как мешок с деньгами - если только суметь этот клад взять. Подобно тому, как я это сделала с полем тяжести, следовало распространить остальные понятия статистической физики на теорию вероятностей, и тогда глубокие физические теоремы можно было прямо использовать, получая даровые решения нерешенных задач. Только на дармовщинку я и могла рассчитывать - остальное было мне слишком дорого. Имелся и великолепный объект для работы - те же задачи Цетлина. Они были так просты, что их можно было объяснить пятикласснику, и тем самым мне; решения же они не имели. Это был сразу передний фронт науки и там в траншеях копалось много народу. У них плохо получалось, потому что математика не приспособлена для систем с большим числом состояний. Статистическая же физика специально создана для таких систем - в этом заключалось мое преимущество. Можно сказать, великая тень Гиббса маячила за моими плечами. И я осторожно спустила в траншею ногу.