Автобиография для отдела кадров. Отчет о проделанной жизни

Это была неправильная смерть – так решили все. Это было так неправильно, что ни у кого не находилось верных слов объяснить, что же такое произошло. Верных чувств, соответствующих случаю, тоже не было: только многомерное удивление и досада – будто Чюрлёнис обманул всех, сбежал от нас как должник от злых кредиторов, исчез без предупреждения – и теперь знает что-то чрезвычайно важное, но не торопится сообщать нам об этом и посмеивается. Тогда и появился этот бред, – будто обманутая старшим Чурляевым смерть вернулась и в отместку отыгралась на его сыне, нашем друге Чюрлёнисе. Тут уж в придачу вспомнили, на сколько коварной бывает смерть: как она умеет догонять и ждать, обладая нечеловеческим терпением; как может подкрадываться и ударять с неожиданной стороны; как приходит в гости без приглашения – даже в пост и по великим праздникам. Вспомнили всю эту чепуху, а вдогонку к ней и всякую прочую, чесали почем зря своими языками вплоть до похорон, во время похорон и после – и даже после поминок. Никак не могли остановиться – молодые, здоровые, напуганные…

Мой друг Вовка Сельницкий ненавидел смерть и похороны. В них было что-то настолько лживое, настолько лицемерное, что этот ритуал вызывал у него лишь злость и ярость. Мы тоже это ощутили: впервые – на похоронах Серёги Чурляева.

Чюрлёнис оставил нас… в дураках! этой своей неожиданной смертью.

Мы шли и обиженно думали, что он, вот, теперь уже все знает, смотрит на нас снисходительно, как на муравьев, а мы тут – в полном тупизме по его вине – тащим на своих плечах этот разукрашенный ящик да еще должны скорбеть по этому поводу!

Какая скорбь?!

Только злость и досада!

Родителей его жалко – это да. И сестру. Они его так любили – а теперь потеряли и переживают. Если кого и жалеть, то не того, кто ушел, а тех, кто остался!

Не задерживаясь долго на официальных поминках, мы пришли ко мне всей компанией – парни и девчонки – и устроили свои злые поминки, в которых раздражение и досада превалировали над всеми остальными чувствами. А потом вдруг в комнате сделался голодный животный страх – ведь все мы были молоды, здоровы, напуганы и совершенно не готовы к такого рода смерти своего друга – ни с того, ни с сего!

Мы почувствовали себя очень уязвимыми, будто в драке с коварным невидимкой. От испуга одна из наших девиц осталась у меня на ночь, когда все расходились по домам, – в надежде заглушить этот страх ласками и накормить объятьями, но не преуспела в этом и ушла, не дожидаясь утра, так и не утолив свой страх. Мой страх от этого тоже не прошел и разродился наутро «необыкновеллой», которая оказалась чем-то средним между молитвой, присягой и воинским уставом. Я тут же спешно записал ее на бумаге. Вот она: «Молитва».

Тело моё!

Живи и не умирай.

А я сделаю всё, чтобы продлить дни Твои: буду хорошо кормить Тебя и всячески ублажать, тренировать и закаливать, чтобы, если придется, Ты смогло стойко перенести все тяготы и лишения и противостоять соблазну остановить страдания Твои и умереть.

Тело моё!

Я – раб Твой, сожитель и господин. И я повелеваю и молю Тебя: живи! И дай жить мне. Ибо нет мне жизни без Тебя. Но и Ты без меня долго не проживёшь. Мы нужны друг другу.

Тело моё!

Вспомни, как росли мы вместе и крепли, как прибавлялись знания и опыт наш. Мы жили в гармонии с Тобой. Мы были одно целое. Вспомни об этом. Не оставляй меня, когда Ты так еще необходимо мне.

Тело моё!

Ты стареешь стремительно. Я не поспеваю за Тобой. Подожди, когда и я захочу покоя, ослабну и одряхлею.

Тело моё!

Давай умрём вместе!

А пока – молю Тебя: живи и не умирай!

* * *

Это было осенью. Я уже учился во ВГИКе. А снежной зимой я показал эту вещицу Ваське Копылову, ассистенту кинооператора с «Мосфильма». Это случилось в «Славянском базаре», куда нас пустил за трешку швейцар, а гардеробщик не стал принимать наши пуховики, потому что было уже поздно, но метрдотель усадил нас за столик к двум недвусмысленным девицам – профессионалкам «с пониженной социальной ответственностью» – и великодушно посоветовал пуховики повесить на спинки своих кресел.

Вещица показалась Ваське так себе, о чем он тут же и заявил, если, конечно, не соврал. Наверное, этой морозной зимой он был слишком румян и здоров для «Молитвы».