Автобиография Иисуса Христа

Вторым ударом клюва я лишил его правого глаза, и в ту же минуту окончательно зашло солнце, подтвердив этим правоту моих действий: зачем человеку глаза, если ночью все равно ничего не видно? Он стонал и дергался на своем кресте, и я удивился тому, что в его стонах послышалась какая-то странная радость. Это хорошо, подумал я, это значит, все мы действуем согласно: я, ложный царь, солдаты и ушедшее солнце; мы все были единым целым, одной плотью, словно слились в усердном совокуплении; мы были близки к полному удовлетворению, и лишь глупые женщины портили своими визгливыми рыданиями величественность этой сцены.

В сумерках я поднимался выше и выше, пока не увидел весь Иерусалим, границы которого были очерчены огнями. Черные холмы подпирали желтый закат. Я возвращался домой, и подо мной плыл город, построенный на костях людей и птиц.

Глава 40 Жертва

Я встал до рассвета, когда ученики еще спали в обнимку с нашими женщинами. Кошель с деньгами, заработанными мной в Хоразине, был у Матфея в мешке, а мешок он положил себе под голову. Конечно, мне следовало взять эти деньги, но стало жаль будить старика; к тому же было бы нехорошо требовать у него кошель, будто я собирался сбежать, бросив учеников. Впрочем, в поясе у меня было спрятано несколько монет. Я осторожно поцеловал в губы спящего Иуду, тихо взял свой мешок и вышел на улицу. Было прохладно и темно, кое-где под акротериями[118] богатых домов горели лампы. Я пошел вниз по ступенчатой улице. Встречались прохожие – улицы Иерусалима никогда, ни в какой час не бывают совсем безлюдны. Я накинул капюшон, чтобы скрыть лицо, и подумал, что не зря побрился на римский лад, ведь мессия немыслим без бороды. Еще я подумал, что, когда уходил, оставил дверь незапертой, но ведь ее невозможно было запереть снаружи, а будить никого не хотелось.

Мимо прошла, звеня украшениями, толстая женщина, похожая на хозяйку борделя, затем два молодых еврея и старик с корзинами. Патрулей не было видно, я почувствовал облегчение и остановился, чтобы выбрать безопасный путь к саду в долине Гатшманим. Надо было выйти из города, не привлекая внимания. Цветочные и Шхемские ворота не подходили. Мусорные всегда закрыты до рассвета. Правда, рядом с ними была узкая арка, через которую при необходимости в любое время суток может протиснуться человек, но идущий ночью в Енномскую долину прохожий кажется особенно подозрительным, и я направился к Восточным торговым воротам, открытым в любой час, – там всегда было много народа.

Улица уходила вниз, открывая вид на бедный квартал, а левее, над серым скоплением домов, возвышались белые стены Храма, освещенные множеством огней. Я остановился и несколько минут смотрел на него: казалось, Храм висел между городом и черным небом, как зримое преддверие вечности. Я вдруг увидел себя мальчиком, перешагивающим через века, увидел, как дышит земля, как призраки отдельных людей становятся призраками поколений, а светлая пыль в глубине ночного неба – это была седина бороды моего отца, я снова вспомнил Иосифа, и теперь он был больше чем добрый и терпеливый отчим, он выражал собой всю скорбь и заботу мира.

Кто-то положил мне тяжелую руку на плечо, я вздрогнул и обернулся. Это был римлянин, тессерарий, я понял это по его поясу и шлему. Он патрулировал город с тремя легионерами, которые окружили меня, держа в руках короткие копья. Бежать было поздно, сопротивляться бессмысленно. Они были обуты в мягкие сандалии, не подбитые железом, и поэтому передвигались тихо, а серые плащи из шерсти делали их незаметными ночью.

– А ну сними капюшон, – сказал тессерарий по-еврейски.

Я подчинился.

– Кто такой? Что ты здесь делаешь?

– Меня зовут Николаос, – ответил я по-эллински. – Я паломник из Антиохии, пришел в город встретить Песах, ищу дешевое жилье, не знаете, где можно остановиться?

– А ну говори на еврейском либо на человеческом языке, я не понимаю греческий, – с раздражением сказал тессерарий; он был на голову выше меня и обладал титанической челюстью на большом плоском лице, которое женщины, наверное, сочли бы привлекательным.

Под человеческим языком тессерарий имел в виду латынь, но я повторил сказанное по-еврейски, чтобы не показаться слишком образованным, а соответственно – подозрительным.

– Посмотрите на него, ребята, – сказал тессерарий своим легионерам, – а не он ли бросил камень в нашего центуриона на той неделе, когда мы разгоняли протестующих на Рыбном рынке?

– Похож, – ответил один из солдат, не глядя на меня, и я догадался, где путь к спасению: когда я снимал капюшон, тессерарий заметил перстень, сверкнувший на моем пальце, и решил его заполучить. Он знал, что у меня нет выхода – его слов и показаний одного из легионеров будет достаточно, чтобы я оказался в тюрьме, а если там допытаются, кто я на самом деле…

Да, было жаль перстень, и в моем поясе лежало несколько серебряных монет, но откупиться ими от ночного патруля вряд ли бы получилось – скорее всего, они просто забрали бы и то и другое.

Я снял перстень и протянул его тессерарию со словами: