Автобиография Лемми Килмистера

Но периодически Ник давал повод поугорать. Однажды он со своим саксом подошел к микрофону, и его так долбануло током, что он буквально исчез в снопе синих искр! Мы развеселились: «Круто, Ник!». Затем его отбросило на усилители, и они свалились на него, к моей огромной радости. В другой раз мы выступали на открытой сцене, а перед ней был ров. Мы играли, и дождь лил, как из ведра — все эти хиппи сидели, кто под полиэтиленовой плёнкой, кто просто мок, и покупали гамбургеры по 15 фунтов — обычные дела на подобных фестивалях. Часть сцены находилась под козырьком в форме чаши, но передние четыре фута были полностью залиты водой. И вот стоим мы там с Дэйвом, а слева появляется Ник, одетый лягушкой — черные ковбойские сапоги, зеленое трико, и резиновая лягушачья голова. И прыгает, как полагается, со своим саксофоном по сцене — он был талантливым прыгуном, этот Никки. Он скачет, а я говорю Дэйву: «Хорошо бы кто-нибудь столкнул в пруд эту гребаную лягушку», — и только сказал это, как он тут же поскользнулся и — бултых в долбаную яму! Мне пришлось бросить бас, — я просто умирал со смеху. Стася (Stacia), наша танцовщица, полезла его выручать и тоже свалилась к нему! А я на четвереньках ползал по сцене, давясь от смеха.

В другой раз мы были в Филадельфии или где-то еще и он проделал свой фокус с огнеглотанием — он зажигал эти китайские свечи, набирал в рот бензин для зажигалок и — ПУХ! — получался такой большой огненный шар. И вот вечером он переусердствовал с этим бензином. Как обычно, дунул бензином, — ПУХ! поджег себе руку, — и начал метаться с горящей рукой и орать: «Ой! Ой! Ой!». Пришлось везти его в больницу, и вся рука покрылась пузырями, похожими на сосиски. Но, надо признать, он умудрился выйти на сцену в тот вечер, тем самым продемонстрировав свою силу духа. Он жутко накачивался винищем и однажды в Швейцарии отошёл на край сцены и облокотился на стек, и все эти усилители рухнули на него. Только одна рука с саксофоном торчала из груды аппаратуры. Бедный Никки, — с ним постоянно что-то происходило.

В то время на барабанах у нас играл Тэрри Оилис (Terry Oilis) — мы называли его Борисом или Бриалесом. На сцене он предпочитал находиться голым. Выходил в каких-нибудь панталонах — больше на нём ничего не было, — и всё равно снимал их после первых же номеров. Он был взрывным барабанщиком, и ему постоянно мешал его собственный член, — болтался из стороны в сторону, ну, вы понимаете, и в итоге он бил по нему барабанной палочкой. — Ой! — вместо удара по барабану. Но он был превосходный музыкант и яркий персонаж. Он работал на барахолке своего папаши в предместьях Фар Уэстленда (Far Westland), и часто появлялся на репетициях и на концертах в странной одежде, которую откапывал там. Как-то объявился в немецком военном мундире, а другой раз — в каком-то старушечьем платке. Потом он увлекся антидепрессантами, и это погубило его. Последний раз он играл с нами в Университете города Глазго в январе 72. Пока мы туда ехали, он выпал из фургона. Мы остановились на светофоре, а он решил, что уже приехали, открыл дверцу и вывалился на улицу. И развалил все свои сумки и остальное дерьмо по всей дороге. Мы обнаружили его пропажу, только приехав на место. Но всё-таки нашли и привезли на концерт. Помню, в первом отделении играли Nazareth, и когда они закончили, мы начали устанавливать на сцене аппаратуру, а он вышел на сцену и просидел там весь вечер, скрестив свои палочки на малом барабане. Он так и не сделал ни одного удара. Очень досадно, но пора было ему уйти. Мы заменили его Саймоном Кингом (Simon King), которого я знал еще по Opal Butterfly. Еще один тип, который способствовал моему увольнению из Hawkwind — а ведь именно я привел его в группу!

Ещё у нас был парень по имени Боб Калверт (Bob Calvert), из Южной Африки, который был поэтом и периодически появлялся на наших концертах. Когда он приходил, то читал со сцены свои стихи, или что-нибудь из фантаста Майкла Муркока (Michael Moorcock), что придавало группе таинственную космическую ауру. Но у Боба было несколько очень странных идей. Например, он хотел выйти на сцену с пишущей машинкой на гитарном ремне, печатать на ней и бросать листы со своими стихами в зрительный зал. «У тебя ничего не получится, Боб», — говорил я. «Это не прокатит». Но он не верил мне. К счастью, ему так и не удалось осуществить этот бред. В другой раз, когда мы играли на стадионе Уэмбли, он вышел на сцену в колдовском колпаке и в длинном черном плаще, с мечом и трубой. И потом, на середине второй песни, он напал на меня с мечом! Я орал: «Пошёл к чёрту!» и лупил его по голове своим басом, — «Да отвали же!». Это было самое важное выступление за всю нашу карьеру, а он докопался до меня с этим долбаным мечом — очень вовремя, не так ли?