Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

– Во что любят играть в Кремле: Сталин играет в «короля» (варианты: в «красного короля» / в «свои козыри»), Рыков – в «пьяницу», Крупская – в «акульку» (вариант: «ведьму»), Калинин – в подкидного «дурака» (вариант: а Ленин уже сыграл в ящик).

– «Почему Ленин носил ботинки, а Сталин – сапоги?» – «Потому что Ленин избегал болота оппозиции, а Сталин прет через него».

– Льва (Троцкого) переименовать в овцу (поскольку уступил Сталину без сопротивления). Иосифа (Сталина) переименовать в Иосифа Прекрасного (за целомудренную чистоту генеральной линии, которую он отстаивает)[25].

Жребий был брошен. Логика сохранения и упрочения политической власти партийно-государственного аппарата заставила Сталина взять линию на немедленный разгром частного сельскохозяйственного сектора и скорейшее создание крупной промышленности, вопреки советам как «левых», так и «правых». Политическая победа его группировки означала утверждение курса на форсированную индустриализацию и принудительную коллективизацию. В своей статье «Год великого перелома: к XII годовщине Октября» Сталин назвал 1929 год решающим: в области производительности труда, что выразилось в «развертывании творческой инициативы и могучего трудового подъема миллионных масс рабочего класса на фронте социалистического строительства»; в области разрешения в основном проблемы накопления для капитального строительства тяжелой промышленности, ускоренного развития производства средств производства и создания предпосылок для «превращения нашей страны в страну металлическую»; в переходе земледелия «от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов». Сталин назвал коллективизацию «революцией сверху», которая была поддержана «снизу со стороны миллионных масс крестьян»[26].

В понятиях сталинской мифологемы внутрипартийная оппозиция продолжала мешать проведению правильной политики. Оппозицию эту нужно было распознавать в ее конкретных проявлениях. Выражая те или иные чужие интересы, критики генеральной линии партии всегда имели определенную направленность – так было с самого начала существования РКП. На партсобраниях и в партийной прессе много говорилось о «левом» и «правом» уклонах, еще до того, как в партии появились четко артикулированные платформы, связанные с этими ярлыками (программы Троцкого и Бухарина соответственно). Уклон «влево» понимался как уклон к люмпен-пролетариату, уклон «вправо» – как уклон к мелкой буржуазии. В партии шутили: «мы не гуси», у которых обязательно должно быть правое и левое крыло, – но без этих маркеров большевистской космологии было не обойтись[27].

Оказаться левым было, конечно, предпочтительней. Продолжатели дела якобинцев, большевики изначально позиционировали себя как левая политическая сила. Отречься от «левизны» как от безусловного блага было психологически трудно. На X партийном съезде Ивар Смилга предостерегал против «всяческой оппозиции справа», уточняя: «Я, безусловно „Рабочую оппозицию“ и „Демократический централизм“ считаю не левыми, а правыми крыльями и утверждаю, что они являются рупором мелкобуржуазной стихии в нашей партии»[28]. Но левизна вскоре утеряла сакральный статус. 13 ноября 1922 года Сталин выразил свое недоумение по поводу интервью, где Ленин освящал существование левого коммунизма «как партийно-законного явления. Практики считают, что теперь, когда левый коммунизм во всех его формах (не исключая рабочей оппозиции) ликвидирован, опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным <…>»[29]. Тут было самое подходящее время вспомнить, что и сам Ленин любил поговаривать о болезни «левизны», предупреждать об инфантильном радикализме некоторых своих товарищей.