Автобиография. Записки добробольца

У обоих Рабиновичей глаза источали патоку, в то время, как грудь ломилась от сдерживаемого вопля:

— Вагоны!

— Мы так рады, господин капитан, услужить лишний раз. Ах, мы так рады. Мы привыкли к вам, как к родному сыну. Все в доме к вашим услугам. Но, позвольте спросить…

господин Рабинович глотнул воздух,

госпожа Рабинович глотнула воздух, — как на счет тех вагонов, о которых мы уговаривались с ротмистром Лебе? Два товарных вагона.

— Как уговаривались, так и будет. В 4 утра казенные подводы перевезут ваше имущество в два вагона, уж приготовленных и прицепленных. Я отряжу вам в помощь несколько солдат. В час закончим погрузку.

— Ах, господин капитан, как вы меня успокоили. Ах, господин капитан, как благодарить вас, но…

— И еще, — капитан посмотрел прямо в глаза Рабиновичу, — хозяйкой нашего прощального вечера мы просим быть Сарру Исааковну.

Сказал и зашуршал ногой по полу обратно, к себе.

В саду вьюны, а в поле метелица. В сторожке потрякивание и покашливание, а в поле трое на перекрестке.

Сыпал снег, посвистывал ветер у штыков, поскрипывали шаги. Куда ни глянь снежные зыби. О чем ни подумай холодно. Ох, холодно, отходим, устали, поспать бы, погреться бы. Пожалел бы кто. За сотни верст те, что пожалеют.

— Который час, Володя?

— Девять, три часа до смены, мать их перетак!

— Табаку нет?

— Говорю же тебе, что нет. Не веришь?

— Пожалуйте, господин прапорщик, махорочки заусайловской.

— Спасибо, Лукин. Холодно? А?

— Лютая погодка, господин прапорщик.

— Царской бы. А?

— Самое время хлебнуть горячего.

У Лукина мысль гвоздем: Орловская позади — удирать пора. Деревня Быкова второй двор от околицы. Только боязно очень. Латыши,[55] сукины дети, раз два — в расход пустят. Если бы не латыши, пробраться можно бы. И у Василисы, верно, латыши стоят. Эх, Василиса, Василиса! Кабы не она — все бы нипочем! Сама смерть нипочем.

У Володи мысли другие. Нужно и — крышка. Все просто, как ладонь на солнце. Раз доброволец — воюй, забудь весь мир и воюй. Отступаем, — и это ничего. Тыл заедает, — это хуже. В Москве и до тыла доберемся. А сейчас гляди в оба за винтовкой, за солдатами, в снежную зыбь. Если же убьют… но об этом думать нельзя. Под запретом.

Не дано троим видеть дальше десяти шагов. Будь им дано — увидели бы длинную, длинную сизую ленту, как судьба медленно надвигающуюся. А загляни они в завтра — увидели бы три трупа, лежащих неподалеку от перекрестка и наполовину занесенных сыпучим снегом.

Так стелется дым над горящим торфяным болотом. Не видно огня, а душные клубы, гоня тучи мошкары, ползут и ползут на десятки верст. С испуганным кряком летят оголтелые утки, угоревшие жирные шмели валятся в траву, с тревогой поглядывает до бровей заросший лесник на багровый круг солнца: окопать бы пожар, да рук не хватит. Господа офицеры курили. Саженная скатерть уже покрылась проказой пятен. Пушка граммофона выбрасывала чей-то могучий бас. Вилки, ножи, бутылки, стаканы, челюсти и голоса старались перекричать друг друга. Ножом по стеклу прорезал звуковую поверхность женский визг и смех.

— Раз ехал в поезде один военный,
Обыкновенный,
Глупец и фат.
По чину был всего он лишь поручик,
По виду ручек —
Дегенерат.
Сидел он с края,
Все напевая,
А мы все пили, пили, пили, пили ром…

— К черту, Лебе. К черту! Оскорбление офицерства. Большевицкая песня. Не желаю.

— Нет. Нет. Нет. Пусть поет! Я приказываю. Я дама. Пусть поет.

— Марья Николаевна!

— А мы все пили, пили, пили, пили ром…

— Где же ваша Саррочка, капатуся?

Был мрачен капитан. Так мрачен, что его соседка в фисташковом платье, с набеленным лицом и пунцовыми губами, обозвав его медведем, обратила все свое внимание на краснощекого корнета с помутневшим взором. Соседку звали Ларисой, но непослушный язык корнета твердил восторженно:

Ралиса!

Потная рука толкала ее колено и грязный сапог вконец перепачкал шелковую туфельку.

Забытый граммофон предсмертно хрипел. Потемневший лик генерала-аншефа Лотохина с благосклонной улыбкой царедворца взирал на присутствующих. В громадной клетке на окне судорожно бились разбуженные канарейки. Капитан встал и, медленно волоча свою ногу, направился к двери.

В это же время на взмыленной лошади скакал к городу всадник. Свистела нагайка по мокрому конскому заду, выплывали из снежного морока телеграфные столбы, хлюпала лошадья селезенка и звонко цокали подковы по окаменевшей дороге.