Автохтоны

– Ну, если не Сара, сама Лилит. Летающая в темных покоях, приходящая в ночи. Да, наша Янина неплохо поработала над ролью. Бросает, фигурально выражаясь, поленья в эту жаркую топку. Липовые, но ей не привыкать. А кто вас возил на кладбище? Валек? Который историк? Янина ему приплачивает, вы знали?

– Я мог сесть в любое другое такси…

– Это вряд ли. Вы как такси заказывали? Позвонили диспетчеру, верно? Так вот, все заказы, связанные с особняком на Варшавской, получает Валек. Валевские очень плотно работают с людьми. Кстати, как вы думаете, кто подписал заключение о том, что Эрдели, ну, тот, что висит в особняке на Варшавской, подлинный? Шпет, Воробкевич и еще какой-то музейщик.

– Так что же получается, она меня использует втемную, Янина? Но… зачем?

– Втемную, – проворчал Вейнбаум, – красивое слово. И конечно, глубоко омерзительное вам, человеку света…

Порыв ветра из приоткрытой двери сдул со стола резную салфетку, но язычки свечей в своих стеклянных стаканчиках не шелохнулись, словно застыв в патоке времени.

– Вейнбаум, кто вы?

– А вы? – в свою очередь спросил Вейнбаум.

Лицо у Вейнбаума было точь-в-точь как у Марека. Лицо, утонувшее в древних тенях. Вейнбаум допил свой кофе и сидел неподвижно, чуть накренив чашку, всматриваясь в кофейную стекающую гущу, словно пытаясь что-то разглядеть в ее потеках.

– Вы к Юзефу?

– Нет, в театр. Надо же как-то приобщиться. У Юзефа я уже был.

– Это вы зря, – строго сказал Вейнбаум, – кушать надо в строго определенное время. Вот я кушаю в строго определенное время, и посмотрите на меня.

Он улыбнулся.

– Я исправлюсь. Честное слово.

– Вы мне нравитесь, – сказал Вейнбаум, – вы славный молодой человек. Потому послушайте старика, оставьте это.

– Что – это? – переспросил он.

– По крайней мере, будьте осторожны, – сказал Вейнбаум.

* * *

Выходя, он обернулся. Тайный портал в гномьи подземные палаты. Воск, золото и мгла. Огненные паутинки свечных язычков. Вересковый мед, сладкая отрава остановившегося времени.

По мокрой брусчатке процокала белая лошадь. Девушка с зелеными волосами, проходя мимо, мимолетно махнула рукой, бросив в него разворачивающуюся на лету трепещущую легкую ленту. Серпантин. Бесконечный праздник, нескончаемое судорожное веселье на золотистом пятачке света, а вокруг холод и мрак…

На ратушной площади облитые холодным ртутным светом люди в комбинезонах деловито заталкивали в зевы фургончиков охапки цветов. Жадные тугие бутоны белых роз, бесстыжие вагины алых… розовые розы (тавтология, да) словно кремовые украшения на свадебном торте. Цинковые ведра были того же цвета, что и лиловато-серое небо над темными крышами.

– Вы бы раньше думали! Сворачиваемся ведь уже.

Мрачный небритый человек в мокром фартуке отсчитал ему дюжину белых роз. Розы были мокрые и кололись.

– Раньше я был на кладбище, – сказал он зловеще и для убедительности изобразил мертвый оскал.

– Тоже мне, напугали ежика голой жопой. – Мрачный человек вернул ему мокрую сдачу. – Куда, вы думаете, я все это отвезу? А утром венки возил.

– Популярное, я смотрю, место это ваше кладбище.

– Еще бы. Такие люди лежат. А это вы куда цветы? На могилу Валевской?

– Нет, в театр.

– А, ну да. Она поет сегодня, – сказал мрачный человек, – только вы припоздали. Вот-вот начнется второй акт.

– Это ничего. – Он перехватил поудобней длинные колючие стебли. – Это ничего.

* * *

Театр был уже не торт, да… Театр был музыкальная шкатулка, волшебная шкатулка с огнями и музыкой внутри. Он деловито прошел мимо билетерши, запоздавший меломан, выбежавший в антракте за букетом для своего кумира. О да, он не стал совать номерок гардеробщику, он выбежал налегке, вдохновленный летучей музыкой, – на подвиг, на великое делание, на отважное, самоубийственное предприятие.

Куртку он заблаговременно свернул и спрятал в сумку.

Он взлетел по мраморной лестнице, и Марш Жрецов катился ему навстречу.

Давали «Волшебную флейту». Зал был полон. Янина была прекрасна. Она с легкостью брала верхнее фа третьей октавы. Она была грозна и великолепна. Она была в синем, и черном, и серебряном. Она вибрировала белым горлом.

Ужасной мести жаждет моё сердце!
Я беспощадна!
Я беспощадна… Жажду мести я!
Должен узнать
Зарастро ужас смерти,
Зарастро ужас смерти,
А если нет, так ты не дочь моя!
Не дочь моя!
Больше ты не дочь моя!
Больше ты не дочь моя!
Так знай, что больше ты не дочь моя!

Он стоял в боковом проходе, букет кололся, но он, перехватив букет поудобней, продолжал стоять, пока на него не шикнула билетерша.

– Мужчина, сядьте бога ради, – сказала билетерша сердито, – в конце концов, есть же приставные места.