Автохтоны

Это знаменательный день, говорил Воробкевич, откашлявшись в микрофон для привлечения всеобщего внимания, это, можно сказать, день возвращения. К нам возвращается гений. Мир возвращается в сообщество мировых разумов. Вселенная – сонмище миров, на которые наброшена мерцающая золотая сеть разума, говорил Воробкевич. Мы, люди, по какому-то глубинному недоразумению, возможно в силу своей недостаточно совершенной природы, не вплели свою нить в эту прекрасную ткань… Но есть во вселенной силы, которые готовы протянуть нам руку. Тщетно, века и тысячелетия, они пытаются достучаться до нас, но мы не слышим.

Контактеры придвинулись ближе и теперь синхронно кивали, словно бы ставя пластическую точку в конце каждой фразы. Он думал о разбитом хрустальном яйце, неугасимо светящемся в кармане Викентия, о странных существах, подлетающих к единственно действующему передатчику и видящих на своих загадочных мониторах лишь ворсинки замши и иногда трогающую их чужую пятипалую руку.

Может, и правда, думал он, глядя на мятые лица контактеров, они живут здесь, с нами – давно, незаметно? Ходят среди нас, притворяются людьми… Но зачем, зачем? Кому мы, в сущности, нужны, со всеми своими маленькими страшными тайнами, мелкими пакостями, скучными бедами?

А ведь это их существо с треугольным лицом и переливающимися фасеточными глазами чем-то похоже на Валевскую! Даже маленький скорбный рот был таким же.

А где же у нас… Ага, вот!

Меломан стоял рядом с полотном, изображающим, судя по табличке с названием, праздник весны на Юпитере. Его-то пропустили без проблем, поскольку меломан был в черной фрачной паре, правда залоснившейся, видимо тоже передававшейся от отца к сыну. Двое других меломанов стояли поодаль. Вид у них был напряженный и растерянный. Вчера ему, кажется, удалось от них радикально оторваться. Мало кто способен втиснуться в переполненную маршрутку, особенно если эта маршрутка идет в Гробовичи. Или Бреховичи.

Он скользнул сквозь толпу, постепенно сгрудившуюся вокруг говорящего Воробкевича, и тихонько похлопал по плечу Викентия. Тот вздрогнул и подпрыгнул на месте. Да что ж они все такие нервные.

– Этого видите? – сказал он шепотом. – Вон тот, в черном. И еще двое, там и там. Видите? Вам не кажется, что они за нами следят?

Викентий вытянул шею, судорожно выискивая взглядом в толпе.

– Да, – сказал Викентий, тоже шепотом. – Вон там, и еще вон там. Ох!

– Это они! Если взять их сейчас… удобный момент, вам не кажется?

Викентию не хотелось никого брать, хотелось съесть сыр на шпажке и выпить шампанского, но было стыдно в этом признаться.

– Потом будет поздно, – сказал он зловеще.

– Да, – виновато отозвался Викентий и расправил плечи. – Да, конечно!

Он смотрел, как Викентий шепчет что-то на ухо нервному и оба они – властелину колец. Потом все трое решительно двинулись в сторону меломанов. Меломаны попятились. Контактеры ускорили шаг. Меломаны тоже. Он благожелательно наблюдал, как сначала одни, потом другие, все ускоряясь, исчезают в дверном проеме.

Воробкевич продолжал говорить о том, какое это счастье лично для него, для Воробкевича, видеть, что работы такого замечательного художника извлечены из забвения на свет телекамер…

На Воробкевича никто не смотрел. Все смотрели на дверь.

Маленькая, белая, в зеленоватом и синем, переливающемся, юркая и гибкая, как рыбка-уклейка… Или змейка, подумал он, да, скорее, змейка. Маленькая, изящная, смертоносная.

Она проскользнула меж женщин в черном и женщин в красном, меж мужчин в черных парах и мужчин в джинсах. Бледное треугольное лицо с огромными черными глазами ничего не выражало.

Воробкевич делал вид, что ничего не замечает, это был его звездный час, и он не собирался тратить хотя бы малую его часть на какую-то там Валевскую. Это он напрасно, такие, как она, не прощают. Ему следовало бы прерваться и бурно приветствовать ее, хотя она, не замечая никакого Воробкевича, скользнула мимо, и… ну да.

Она вдруг оказалась прямо перед ним, острый подбородок задран, расширенные глаза впились в его глаза, поцелуй, самый страстный, и то не был бы таким страстным, таким интимным, как этот взгляд. Неужто язык цветов…

Она придвинулась совсем-совсем близко.

– Bezecnik! – сказала она и ударила его по лицу. Рука была холодной и влажной. И очень сильной.

Разговоры разом смолкли, все лица обернулись к нему – бледные воздушные шарики лиц с парными зрительными органами. Даже Воробкевич смолк.

– Янина, – сказал он, – я…

Но она уже повернулась и прошла сквозь толпу, бледная, с высоко поднятой головой, каблучки простучали по паркету фойе. Змеиная шкурка блеснула в дверях и пропала. Воробкевич откашлялся.

– О чем я… да… так вот. Баволь внимал музыке сфер. Вот в чем все дело. Музыке сфер.

Воробкевич опять откашлялся, шея его дернулась в жестком чашелистике воротника.

Он видел, как на шее Воробкевича напрягаются жилы, как трясется горловой мешок.

– Мертвая рука, – сказал Воробкевич высоко и отчетливо, – знаете, что это такое?