Автоликбез

Бросается... Какой «тупой» двигатель! За секунды разгона он выматывает мне всю душу и расстраивает так, что на трамплине я даже не смотрю на спидометр — одна досада. Приземление — довольно деликатный удар о дорогу и небольшой кусок ее для торможения.

Останавливаюсь, отстегиваю ремни, ступаю дрожащими, слабыми от возбуждения ногами по асфальту.

— Ну как? — раздается громовой голос Голубева. Он спрашивает через «матюгальник» гаишной «Волги».

Расстроенно машу рукой. Подходит:

— Что случилось?

— Мотор барахло, еле коптит. Ну что это за прыжок!

— Нормально, больше не надо. Какая скорость была?

— Что-то около семидесяти...

— Больше — запрещаю. Понял? — Я так смотрю на него, что гороподобный каратист Голубев смягчается: — Ну восемьдесят — это предел.

Дело в том, что на его машине, которая пойдет следующей, мотор — зверь, это меня согревает, а его тревожит.

— Приготовиться ко второму дублю! — орет мегафон. Злой еду на старт и думаю: вторую передачу я, конечно, недокрутил, да и поздно на нее переключился. И запас дороги для разгона весь не использовал.

— Старт! — я бросаю сцепление.

Педаль газа в пол, и все внимание на звуке мотора: когда же он, наконец, достигнет своей самой высокой ноты!

Вторая, газ в пол, но кажется, что скорость нарастает слишком медленно: шестьдесят... семьдесят... восемьдесят — трамплин! — и машина в воздухе!

Первая доля секунды — над капотом голубое небо. Странная тишина. Вторая доля секунды — сверкающее море. Это перед машины с двигателем перевешивает, и машина наклоняется вниз. Удивительное ощущение ненужности, беспомощности руля, всех ручек и педалей.

Третья доля секунды — коричневые холмы, лента шоссе, машины и люди... удар! Верещат тормозящие баллоны. Стоп.

На этот раз мне говорят, что прыжок получился хороший, около десяти метров. Это значит — полсекунды полета, всего полсекунды в воздухе.

После второго дубля исчезает в тучах солнце и, по всей видимости, надолго — большой перерыв. Откуда их нагнало, ведь только что не было ни одной. Я смотрю на часы и не верю своим глазам: четыре! Оглядываюсь — все устали. Режиссер в сторонке пьет кефир. Оператор Саша чешет бороду и досадливо поглядывает на небо. Директор нервно кружит вокруг своей готовой к старту машины. Остальные разбредаются кто куда. Сажусь на теплый камень. Устал.

Ветер налетает с холмов. Море почернело, вспухло, как закипающее варенье. Уже глубокая осень и скоро домой. Почти все отснято, и я стану им не нужен. Месяца три все они еще будут жить этим фильмом. Потом премьера, аплодисменты, по одной гвоздичке каждому — и все разбредутся по другим картинам. А там — другие люди, другие экспедиции, и так всю жизнь.

Странная жизнь, ее сподручней измерять не годами, а фильмами. И это не мера «длины» — мера «веса». Вероятно, она нужна каждому. А чем я меряю свою жизнь?

Но додумать мне не дают.

— Солнце! — вскакивает оператор, хотя солнца нет.

— Где? — задираются наши головы.

— Сейчас будет! — С удивительной ловкостью он вскарабкивается внутрь бетонного кольца. Оживает мегафон режиссера.

Виталий стоит рядом со мной, вглядывается мне в глаза, словно гипнотизирует:

— Восемьдесят. Только восемьдесят. И только один дубль. Второго не будет. Понял?

Я киваю и думаю, что с этой информацией он погорячился — именно поэтому надо выкрутить из его машины все.

— Слушай... — это Саша, оператор. Он дождался, когда директор уйдет, и шепчет: — Далековато от камеры приземляешься. Нет иллюзии полета машины на зрителя.

— Так линия же... — отвечаю я, показывая глазами на меловую черту на асфальте.

— Ну немножко, ну чуть-чуть поближе, а?

Саша-оператор мне нравится. Он дарит мне кадрики отбракованных дублей, которые я с удовольствием разглядываю вечерами в стереоскоп. Мне хочется сделать ему приятное, тем более что это совпадает с моими представлениями об искусстве: оно требует жертв.

Саша уходит, а я прикидываю, насколько левее надо пустить мне машину, — метра на полтора. Незаметно ото всех двигаю ногой небольшой, но приметный камешек — теперь он будет моим ориентиром, он великолепно виден на фоне неба на переломе дороги.

Милиционеру, стоящему рядом, камешек на дорожном полотне, видимо, кажется непорядком, потому что он удивленно смотрит на все мои манипуляции.

— Если его сдвинут, — разобьюсь, — говорю я серьезно.

— Понял, товарищ каскадер! — Парень напружинился так, что за камень свой я совершенно спокоен.

Стою на старте, нажимаю на педаль газа, двигатель ревет, содрогая тело машины, и в этом реве, и в этой дрожи — и молодая стать, и молодая мощь.

Наверное, я перестарался, наверное, чересчур «взвинтился», потому что, когда машина подлетает к камешку, на спидометре — сто пятнадцать...

Неладное я чувствую во второе мгновение: не выныривает над капотом горизонт. Не видно ни моря, ни земли. И во второе, и в третье, и в четвертое мгновения — все небо, небо, небо...