Автономное плавание

К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый – сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской морской пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра – человеческое управляло лошадиным…

«Тьфу!» – чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось…

«Что получилось! Но хотя бы забавно».

Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала «лошадиная», – «ну что ты будешь с этим делать!!» – то есть «гринвудовская» составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски – еще из довоенных, то есть до Первой мировой войны сделанных – отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом нечто: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью в полсотни градусов, кубинская сигара в зубах и неторопливо – в лучших английских традициях – текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

«А ведь она не старая… – неожиданно сообразил Матвеев. – Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!»

Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс случившегося со Степаном, со всеми ними.

Только оставшись один, Матвеев позволил себе несколько расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память – это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, есть с чем, и знакомство это очень даже приятно. Рапиры и боксерские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Все это естественно и вполне ожидаемо, и приятно узнаваемо, – руки сами отреагировали на присутствие «старых друзей», и Степан мышцами почувствовал, что может врезать так, что никому мало не покажется. А такое умение, надо отметить, в нервной жизни «попаданца» дорого стоит.

«Так, а это у нас что? – Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся – все-таки он был крупноват для изысков старой английской архитектуры – в смежное помещение. – Ух ты!»

Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала еще одну сторону жизни «реципиента», доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически, а помещение было более чем типичное для английского «замка» – оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку – любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет.

Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый возраст. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать при забросе нужную траекторию движения снасти. И никто из учеников, – к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, – на «сенсея» обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.

Тем более что здесь и сейчас все было иначе, чем там и тогда. Вместо привычного четырехколенного углепластикового удилища – шестигранный неразъемный бамбуковый «дрючок» с агатовыми кольцами, тяжелый как смертный грех и такой же неудобный. Впрочем, о неудобстве смертных грехов Матвееву размышлять как-то не приходилось, но факт – вместо выточенной из одного куска авиационного алюминия катушки «веса пера» в распоряжении рыболова-спортсмена имелась устрашающая на вид стальная конструкция, пригодная на первый взгляд разве что для забивания упаковочных гвоздей. Однако в этом случае сомнения оказались напрасными – катушка была не такой уж тяжелой, настроенной под нужную руку, и поражала плавностью хода, во все времена доступной лишь самым дорогим, штучным изделиям hand made, к тому же limited edition[43].

Лишь с мушками дело обстояло более чем грустно. Их попросту съела моль, неизвестно как пробравшаяся в коробку из красного дерева с пробковыми вставками для крючков. Вместо маленьких шедевров из меха, перьев и шелковой нити, на оголившихся крючках висели неопрятные комочки грязно-серого цвета – следы пиршества личинок зловредного и вездесущего вредителя.