Автопортрет художника (сборник)

Он был прав. Рыба не сорвалась, не было больно, и я не промазал. У нас просто исчезло все оружие. Но я решил, что раз с нами обошлись против правил, то и я могу правила нарушить. Так что я матернулся. Когда вернулась мать, то ничего внятного сказать не могла.

– Постреляйте в тире, – неуверенно предложила она.

В тире?! Советском тире с кривыми дулами, дальностью стрельбы пять метров и пластилиновыми пулями? Мы лишь посмеялись. Но на душе у меня кошки скребли. Я все ждал отца. Но когда он вернулся, то на эту тему разговаривать не желал. Я спросил: ПОЧЕМУ? Он промолчал, и я понял, что это мы уже никогда не обсудим. Ладно.

Мы были рады, что хотя бы вернулся нормальным. Вертолетчик из квартиры сверху приехал не на своих двоих – его привезли, потому что кости у него размягчились и волосы выпали. Он все орал, а потом умер. Папашу пронесло.

В романах пишут: «время шло». Не стану оригинальничать.

Время, чтоб его, шло.

Я понемногу терял навыки, но стрелял все равно неплохо.

С отцом мы уже никогда не были близки так, как раньше. Между нами было кое-что недоговоренное, а я ужасно не люблю, когда недоговаривают. В тринадцать я его не видел, потому что его послали на Север, а мы остались в Молдавии. Он приехал лишь на пару дней. Когда узнал, что я сдал документы в военный колледж. Молдавия уже была независимой. Я прошел все их несчастные экзамены, подтянулся тридцать раз против нужных десяти и получил лучший результат по стрельбе. Я просто был связан с мишенями и вел пули, словно пальцем, от одной к другой, от одной к другой. Когда я повернулся к этим мудакам, глаза у меня горели, как у Фенимора Купера. Если бы я мог, я бы оперся на ружье.

– Недурно, – сказали они.

– Да я и без вас знаю, – сказал я.

Они смотрели на меня, растерянные. А я вспомнил наконец, какие глаза были у того несчастного дурачка, который упал головой в ледяную Шилку, получив заряд в грудь. И постиг все скорби мира.

– Я без вас все знаю, ТУЗЕМЦЫ ЧЕРТОВЫ, – сказал я им.

– Не слишком ли ты борзый для тринадцатилетнего сопляка? – спросили они.

– Дайте мне только оружие, а с остальным я сам разберусь, – сказал я группке этих напуганных, туповатых и миролюбивых людей.

– Оружие, а уж там я, к дьяволу, выиграю для вас все войны мира, – сказал я.

Они скривились, но решили принимать. Уж больно вступительные тесты были хороши. Видимо, рассчитывали пообломать. Может, у них и получилось бы. Но приехал отец. И без разговоров забрал документы.

– В чем дело? – спросил я.

– Армия отменяется, – сказал он. – Тем более молдавская.

– Считай, что папа и дедушка отслужили за всех, – сказал он.

– Почему? – спросил я. – Снова недоговариваешь…

– Ладно, на этот раз объясню, – сказал он.

– Ты крайний индивидуалист, – пояснил он, – и армия тебя погубит.

– Или ты погубишь ее, – добавил он.

И снова уехал. Ладно.

Значит, в тринадцать я не стал молдавским военным.

В пятнадцать я ненавидел весь мир и не понимал, почему должен делать исключение и для отца.

В шестнадцать я был впервые влюблен, мне было не до него.

В восемнадцать мне показалось, что я нашел свое место в жизни, и меня занимало только это.

В двадцать я, выпив две бутылки коньяка с братом – из которых полторы пришлось на меня, ведь брат так и остался человеком с повадками джентльмена, – узнал, в чем же, собственно, дело.

– В гарнизоне какой-то пацан взял ружье со шкафа, решил почистить, и бац, полголовы снесло, – сказал он.

– Ну, они и перепугались, – сказал он. – Убрали все, что может стрелять. И велели тебе про это не говорить.

– Мне? – сказал я горько. – Неужели он думал, что я поступлю так глупо? Как идиот? Почищу ружье и пальну себе в башку?!

– Они испугались, – сказал виновато брат.

– О, черт, – сказал я. – Они меня сломали этим, понимаешь, сломали…

– Да что там они, это ОН, он меня сломал, – сказал я.

– Тебя ли? – спросил брат.

Я вспомнил глаза отца с определенных пор и заткнулся.

Когда я уже заканчивал университет, он меня навестил.

Позвонил, стоя у подъезда – наверх подниматься не захотел, – и ждал, пока я спущусь. От меня пахло вином и чем-то вроде духов, в квартире, как обычно, было весело. Но он не беспокоился на этот счет, я уже был знаком со своей будущей женой, а ей он доверял. Я вышел и глазам своим не поверил. На нем не было сапог. И вообще формы.

Он стоял в свитере, брюках и начищенных до блеска, но все-таки туфлях.

– Так-так, – сказал я.

– Вот, – сказал он, – документы получил, на пенсии.

– Поднимешься? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – Небось, девки, выпивка.

– А как же, – сказал я. – Поднимешься?

– Ну, девки никак, – сказал он. – Хватит в семье и одного озабоченного.

– Ну, а все остальное? – спросил я.

– Нет, – сказал он.

– Почему? – спросил я.

– Завтра на рыбалку, хочу выспаться, – сказал он.

Мы помолчали. Туфли на нем выглядели странно.

– Что делать теперь будешь? – спросил я.

– Ты что, не слышал? – спросил он.

– Поеду на рыбалку, – сказал он.

– А потом? – спросил я.

– А потом вернусь с рыбалки, – сказал он.

– Вот, зашел посмотреть, цел ли, жив ли, – сказал он.

– Ну и как? – спросил я.

– Жив, цел, – сказал он.

– Да что со мной случится? – сказал я.