Автопортрет с устрицей в кармане

— О нет. Так вот, я дописал проповедь, мы немного поговорили с вами об истории Эннингли-Холла, я показал вам, где стоят книги, которые могли быть для вас любопытны…

— Я вам живейшим образом признателен.

— Потом я сунул свои бумаги в карман и ушел. Некоторые перечитывают свою проповедь на ночь, но я так не делаю. Может быть, это плохо, но я давно уже этим занимаюсь и не волнуюсь, как в первый раз, когда мне наутро надо будет обращаться к людям с речью. В общем, я был уверен, что у меня все готово, и не заглядывал в свои бумаги до утра.

— Не думаю, что кто-нибудь усмотрел бы в этом повод для порицания.

— Так вот, я развернул свою проповедь, только когда настало время ее произносить. Я не помню ее наизусть, я не в том возрасте. После сорока лет и простое стихотворение уже не так легко заучить.

— Я уверен, вы преувеличиваете.

— Я достал свои листки и увидел не то, что ожидал. Что это не моя проповедь, а скорее ваша.

— Что вы говорите, — сказал инспектор и быстро полез в карман. — Боже мой, — произнес он, заглянув в свои бумаги. — Боже мой. У меня нет подходящих слов для извинения.

— Ну вот, — сказал викарий. — Вы понимаете. Да, я стоял перед людьми и читал ваши заметки, в которых были перечислены все мы, в алфавитном порядке, а против каждого проставлен мотив и возможность для убийства. И мне пора начинать, а из всех пособий я располагаю только вашими соображениями насчет моей виновности.

— Мне ужасно неловко.

— Это как… я не знаю, с чем это сравнить. Словно ты на Страшном суде и тебя просят рассказать что-нибудь занимательное, пока присяжные совещаются на твой счет. Господи, если можно, не делай так со мной больше. Да с чего вы вообще это взяли?.. Что я — настоящий отец Эмилии, потому что все знают, что у меня был роман с ее покойной матерью, а когда мой сын влюбился в Эмилию, я не мог допустить, чтобы дело зашло далеко, и не мог открыть им свою тайну, иначе погибла бы моя репутация, а потому решил… Что это за бредни?

— Видимо, я должен объясниться.

— Я не могу на этом настаивать, — сказал викарий, — но, разумеется, не отказался бы услышать…

— Понимаете, — вкрадчиво начал инспектор, — по роду наших занятий мы приучены не пренебрегать слухами. Эта самая молва, вздорная молва, malum qua non… как там говорится?..

— Qua non aliud velocius ullum, — сказал викарий.

— Да-да, самое проворное зло. Так вот, мы вынуждены ей внимать, потому что иногда она, сама не зная того, сообщает полезные вещи. Конечно, это не то чтобы простая работа, и люди, которые берутся за нее из чистой любви к сплетням, очень скоро чувствуют пресыщение. Тут необходимы способности. У одних пророчество, у других истолкование языков, а у иных, вы помните…

— Discretio spirituum, — сказал викарий.

— Да, различение духов. Для полицейской работы это необходимое умение, иначе увязнешь в вещах, из которых не выбраться.

— Никогда не думал о таком применении этого места.

— Ну вот, так обстоят дела. Замечу, что жилище молвы, как его описывают древние, поразительно напоминает «Спящего пилигрима». Он стоит на холме, двери в нем не закрываются, покоя нигде нет, всюду толпы народа, в общем зале Доверчивость слушает рассказы о вчерашней рыбалке…

— И суетная Радость возвращается с состязания лучников, — прибавил викарий.

— Именно.

— Там вы наслушались всего этого?

— Я не могу замкнуть слух, — сказал инспектор. — Хотел бы, но не могу. Поверьте, мне это не доставляет удовольствия.

Некоторое время викарий молча открывал и закрывал рот.

— Редкостное зрелище, должно быть, я представлял, — сказал он наконец. — Особенно если знать, что происходит. И часто вы бываете на похоронах с проповедями?

— В исключительных случаях.

— Вот как.

— Еще раз, викарий, примите мои извинения. Надеюсь, эта досадная история останется между нами.

— Главная добродетель, которая требуется в моей профессии, — сказал викарий, — это благоразумие. Конечно, ни у кого не бывает его слишком много, но я надеюсь, у меня его достанет, чтобы никому не рассказывать об этом.

— В таком случае доброго вам дня.

Инспектор ушел в дом; викарий остался подле картины, погруженный в глубокую задумчивость.