Автопортрет с устрицей в кармане

— Я не совсем это понимаю, — сказала пастушка. — Впрочем, ладно. А что там с историей про театр? Она действительно на этом заканчивается?

— Если не считать того, что рассказал г-н де Бривуа, когда услышал ее.

— Этот человек мне не очень нравится, — сказала пастушка. — Он все время обманывает знакомых, заставляя умерших людей делать то, что им и в голову не приходило. По крайней мере он рассказал что-нибудь занимательное?

— Мне кажется, да, — сказал волк. — Впрочем, суди сама.

Услышав историю г-жи де Гийарден, г-н де Бривуа рассмеялся и сказал:

— Это напоминает мне другой случай, произошедший в преисподней. Все знают, что в наше время мы всюду видим искреннее благочестие, важность без угрюмства, воздержанность без ханжества, стойкость без строптивости, доброту без тщеславия; коротко говоря, наш век по справедливости можно назвать веком святых. Естественно, что пред такими людьми и небо охотней отдергивает свою завесу, и самый ад не дерзает скрывать свои таинства. Ничего удивительного, что в последнее время мы так много узнаем о вещах, кои творятся на том свете, и с такой исправностью, что даже испанские новости иной раз сильней запаздывают. Один мой знакомый — не буду называть его имени, потому что это человек исключительной скромности, позволивший пересказывать эту историю с крайней неохотой и лишь под тем условием, что она послужит не к его прославлению, а к назиданию других, — так вот, один мой знакомый был поражен тяжелейшим недугом; он стонал и славил Господа, врачи роились вокруг него, как мухи у мятного пряника, и благодаря своему неусыпному усердию скоро добились таких успехов, что мой приятель выглядел точь-в-точь как тот призрак, которому известный лекарь Изе пускал кровь на улице По-де-Фер. Наконец он впал в беспамятство и лежал словно мертвый, а кругом стояли его наследники, заливаясь искренними слезами (это самая неправдоподобная часть истории; если вы ее стерпите, дальше все будет сообразно требованиям рассудка). Когда его уже собирались хоронить, он ожил. У древних было принято делать это на двенадцатый день, но в наше время благодаря общему смягчению нравов покойники оживают гораздо быстрее. Он ожил и, равнодушный к изумлению, радости и поздравлениям родных, твердил только одно: что ему, дескать, надобно сообщить нечто важное родственникам аббата Буайе, да поскорее. Все смутились. Автор «Медузы» и «Графа Эссекса», наполнявший своей славой и своими монологами Бургундский отель и другие подмостки, уже лет двадцать как умер; родни его никто не знал; во всяком случае, ни один из присутствовавших врачей не числил их среди своей клиентуры, а если бы родственники аббата Буайе в ней и оказались, то уже могли бы обмениваться с аббатом вестями без посредников. Мой знакомец, однако, настаивал, спрашивая, есть ли хотя бы где-нибудь люди, которых интересует участь аббата Буайе. По общему мнению выходило, что таких людей нигде нет. Тогда он пожал плечами, примолвив, что, значит, так тому и быть, а на вопросы, что с ним было и что он видел, отмалчивался или отделывался околичностями. С этого дня он начал выздоравливать, словно небо хотело только, чтобы он повидал аббата Буайе. Он избегал рассказывать, какого рода видение ему было, и тяготился разговорами об этом, но однажды за бутылкой вина я его разговорил. Он признался, что причина его скрытности — боязнь быть осмеянным, ибо привидевшееся ему так странно, что в нем не видно не только назидательности, но и здравого смысла. Наконец он решился изложить, без своих примечаний и соображений, все, чему был он свидетелем, пока нотариусы и гробовщики стекались к его телу.

Очнувшись после краткой дурноты, аббат Буайе обнаружил себя сидящим в глубоком кресле посреди комнаты, обитой штофными обоями в золотой цветочек. Перед его глазами был камин, над ним зеркало в медной оправе; на каминной полке стояла горящая свеча в серебряном подсвечнике, фарфоровый горшочек с позолоченным ободком на крышке, глиняная птичка с высоко задранным хвостом, а подле нее — мятый бантик розовой тесьмы и письмо, прижатое сургучной палочкой; рядом на лаковом столике дымился чайник между двух чашек с блюдцами. На полу валялась метелка, веер и какие-то клубки. Вдоль стены тянулась ширма с фазанами и райскими птицами на пышно цветущих ветвях; над нею виднелся верхний край какой-то картины с двумя селедками, подвешенными за губу на крюке. Покамест аббат с удивлением рассматривал комнату, дверь отворилась, и в нее вошел господин, в котором все — наряд, модный, но не слишком, непринужденное изящество и спокойная веселость умного лица — говорило, что это бес. Бес поклонился аббату и спросил, как он себя чувствует.