Авторские колонки в Новой газете- июнь 2008- сентябрь 2010

Всё это Бродский находил у своих любимых американских поэтов, в первую очередь у Фроста. Рассуждая о нем, он попутно объяснил, в чем видит разницу между английскими и американскими стихами. Видя дерево, говорил Бродский, британский поэт вспоминает, какой король под ним сидел. Американский поэт, тот же Фрост, общается с деревом на равных — вне исторических аллюзий. Это — поэзия Нового Света, и Бродский никогда не забывал, что он — новый, и голос природы в нем еще не так заглушен культурой. Об этом — поэма «Колыбельная Трескового мыса», в которой поэт открывает свою Америку. Прологом к ней, однако, служила не политика с поэзией, а Голливуд.

«Мы вышли все на свет из кинозала», — говорил Бродский, и в нем показывали американские фильмы. Открывая Тарзаном историю советского свободомыслия, Бродский продолжал ее классическими вестернами. Молодому Бродскому, рассказывали мне его друзья, ужасно хотелось, как это делают в кино ковбои, зажигать спички, чиркая их об джинсы. (Джинсы эти, кстати, ему прислал Набоков, чем и ограничился контакт двух кумиров русско-американской литературы.) Образцовым вестерном, как и целое поколение советских зрителей, Бродский считал «Великолепную семерку», особенно ту роль, которую играл в фильме его любимый актер Стив Маккуин. Лев Лосев, друг и лучший интерпретатор Бродского, пишет, каким поэт видел актера: «Экзистенциалист и стоик в одном лице, он невозмутим, как Марк Аврелий, и «живет опасно», как того требует Ницше. Он, пользуясь американским сленгом, «cool».

Это непереводимое, трудноописуемое, но легкоузнаваемое свойство отвечало требованиям Бродского ко всякому искусству. Хваля что-то, он часто говорил: «цвета воды».

2. В Нью-Йорке Бродский дольше всего жил у воды, в западной части Гринвич-Вилледж, на улице Мортон, которая выходит прямо к пирсу. Глядя на снимки Бродского возле кораблей, Довлатов решил, что они сделаны в Ленинграде. На этих фотографиях Бродский и правда выглядит моложе. Мальчиком, говорят, он мечтал стать подводником, в зрелости считал самым красивым флагом Андреевский.

На краснокирпичном, старинной кладки доме, где жил Бродский, не висит мемориальная доска, но здесь всегда толпятся приезжие из России, хорошо знающие адрес: Мортон, 44. При жизни хозяина его жилье, как Шекспир, скрывало за английским фасадом итальянскую начинку. Помимо двухтомного, сильно потрепанного английского словаря на письменном столе красовалась игрушечная гондола. Внутренний дворик, где Бродский часто работал, украшали грамотный лев с крыльями, любимый зверь Бродского, и звездно-полосатый флажок.

Пока Бродский жил на Мортон-стрит, южная часть Манхэттена переживала джентрификацию, создавшую на руинах индустриальной эры особую эстетику Сохо. Ее суть — обветшалость, помещенная в элегантную раму знаменитых галерей, модных магазинов и роскошных ресторанов. Тут все используется не по назначению. Внуки развлекаются там, где трудились деды — уэллсовские «элои», проматывающие печальное наследство «морлоков».

Эта культивированная запущенность, окрашивающая лучшие кварталы Нью-Йорка ржавой патиной, созвучна поэзии Бродского. Бродскому дороги руины, потому что они свидетельствуют не только об упадке, но и о расцвете. Лишь на выходе из апогея мы узнаем о том, что высшая точка пройдена. Настоящим может быть лишь потерянный рай, который любимый русский поэт Бродского Баратынский назвал «заглохшим Элизеем». Любовь Бродского ко всякому александризму — греческому, советскому, даже китайскому («Письма эпохи Минь») — объясняется тем, что историческому упадку, выдоху цивилизации сопутствует усложненность палимпсеста — противоестественная плотность искусства.

Поселившись на Мортон, Бродский вел жизнь нью-йоркского интеллектуала: часто выступал, читал лекции, сражался в журналах и на митингах. Он был настолько яркой фигурой, что его друг и соратник Сюзан Зонтаг на приеме в ПЕН-клубе, посвященном присуждению Бродскому Нобелевской премии, назвала его «любимым лауреатом» города, в котором их было немало.

Прожив много лет в Нью-Йорке и полюбив его, Бродский тем не менее почти не писал о нем стихов. В отличие, скажем от Венеции, этот город не попадал в его поэзию. «Нью-Йорк, — шутил Бродский, — мог бы описать только Супермен, если бы тот писал стихи».

3. Зато в лучших стихах Бродского нашла себе место Новая Англия, где он жил и преподавал каждую зиму.

В крохотном городке Массачусетса Саут-Хедли Бродский приобрел часть старинного дома. Его построили в 1733 году, первым хозяином стал преподобный Гриндалл Роусон. Бродскому очень нравилось жить в доме с историей. Хотя, как во всех старинных постройках, комнаты были маленькие и душноватые. Зато большими были широкие кленовые половицы, напоминавшие Бродскому ленинградскую квартиру, где он вырос.