Авторские колонки в Новой газете- сентябрь 2010- май 2013

Впервые я задумался об этом благодаря Пушкину, которому за границей приходится тяжелее всех русских гениев. В Америке его знают понаслышке, в основном — по операм. Став для иностранца автором образов и сюжетов, Пушкин два века сопротивляется переводу. Когда я услышал «Онегина» на английском, мне показалось, что декламатор перепутал тексты. Пушкинские стихи звучали как пушкинские же письма: легкая, элегантная, остроумная проза. И это значит, что самый усердный перевод не способен, в чем всех убедил Набоков, передать на чужом языке ту недоступную толкованию простоту, за которую Пушкина боготворят русские. Для нас Пушкин упразднял границу, выделявшую Россию, но чужеземцу он (по обидному выражению, встречающемуся у того же Набокова) казался «русским шампанским». Из-за этого тайна Пушкина по-прежнему остается достоянием избранных. В Нью-Йорке, скажем, лучше всего его знают в Гарлеме.

Этот казус объясняет проблему, но не отменяет ее: переводчик нужен всем. Ведь и Христа мир знает только в переводе. Сам я по гроб обязан Пастернаку за Верлена и Рильке, Эренбургу — за Вийона, Вере Марковой — за хокку, которые в моей беспутной юности шли даже под бобруйский портвейн, и всем сразу — за старых китайцев, древних греков и вечных римлян. С американскими стихами сложнее. Научившись сравнивать, я обнаружил, что перевод автоматически повышает их градус. На выходе получается больше, чем на входе, — громче, выше и дальше от оригинала.

Честный подстрочник — тоже не выход, он таким не бывает. Синонимы встречаются лишь в словаре; в жизни, тем более — в стихах, слова значат то, что им нужно здесь и сейчас. Всякий перевод — это сознательный и мучительный выбор. Даже тогда, когда мы целимся ниже стихов и на них не претендуем, результат оказывается компромиссом между двумя языками и одним читателем. В данном случае— мной.

2

My November Guest

My Sorrow, when she’s here with me,

Thinks these dark days of autumn rain

Are beautiful as days can be;

She loves the bare, the withered tree;

She walks the sodden pasture lane.

Her pleasure will not let me stay.

She talks and I am fain to list:

She’s glad the birds are gone away,

She’s glad her simple worsted gray

Is silver now with clinging mist.

The desolate, deserted trees,

The faded earth, the heavy sky,

The beauties she so truly sees,

She thinks I have no eye for these,

And vexes me for reason why.

Not yesterday I learned to know

The love of bare November days

Before the coming of the snow,

But it were vain to tell her so,

And they are better for her praise.

                             Robert Frost

Моя ноябрьская гостья

Когда ко мне приходит скорбь,

Темные дни осенних дождей

Кажутся ей лучше всех;

Деревья она любит сухими и голыми;

Гулять ей нравится по вязким

                                  тропам луга.

Ради нее и я не останусь дома.

Она говорит — и мне приятно

                              это слышать —

Как радует ее, что птицы улетели,

Как хорошо, что прицепившийся туман

Посеребрил серую шерсть ее наряда.

Отчаявшиеся, обнаженные деревья,

Погасшая земля, нагруженное небо —

Красоты эти ей видны так ясно,

Что, усомнившися в моих глазах,

Она пытается узнать мешающую

                                     мне причину.

Нет, не вчера ценить я научился

Любовь ноябрьских дней

До снега голых;

Но лишним было б ей сказать

                                       об этом —

Ее хвала ведь делает их только лучше.

                                Роберт Фрост

Перевести слова — еще не значит понять скрывающиеся за ними стихи. Семантический слепок обнаруживает пласт содержания, необеспеченного формой. Тем более — у Фроста, который первым сказал, что писать стихи без рифмы подобно игре в теннис с опущенной сеткой. Звук — третье измерение поэзии — открывает сокровенный смысл и прячет его в чужом языке.