Авторские колонки в Новой газете- сентябрь 2010- май 2013

Итак, память — искусство, Мнемозина  — мать муз, и счастье — в пережитом, насладиться которым мы можем, прибавив к испытанному осознанное.

«Жильберта уже бросала мне мяч; и, подобно философу-идеалисту, чье тело вынуждено считаться с внешним миром, в реальность которого не верит его разум, мое «я» торопило меня поймать на лету брошенный ею мяч».

Успев вставить философа в секунду полета мяча, Пруст остановил, рассмотрел и украсил мгновение — вместо прожившего его героя. Стереоскопическое зрение, позволяющее прожить каждый день дважды, создает эффект резонанса. Иллюстрируя его устройство, Пруст подбирает каждому персонажу его прототип с картины старых мастеров. Так, дочь Иофора с фрески Боттичелли напоминала Сванну его любовницу Одетту. (Читая про нее, я поглядывал на репродукцию, стараясь совместить печальную красавицу с хищной стервой — иначе мне было не понять мучительной любви Сванна к ней.)

Тот же психический механизм, что позволяет установить тождество тленного с нетленным, упраздняет время, и тем самым освобождает нас, смертных, от страха будущего. Вырвав кусок прошлого из потока времени, чтобы пережить его заново, мы счастливы от «созерцания вечности».

По Прусту, воспоминание — не фотография момента, а сам момент с приросшими к нему впечатлениями. И подлинной является лишь та память, что представляет нам объект воспоминания — «высветленный до самой глубины».

Добиться такого может литература, научившаяся читать прошлое. Писатель — это искусный читатель своей жизни. И в этом состоит единственное призвание литературы.

Жизнь дарит нас впечатлением, которое становится воспоминанием, обязательно — невольным. Если запомнилось, то жизнь сказала нам важное. Чтобы понять послание, надо выучить ее язык, ибо жизнь умеет общаться только знаками. «Облако, птичий клин, колокольня, цветок, камешек» — вся эта «запутанная и цветистая тарабарщина», которую герою без спроса навязывает поток жизни, — буквы тайного алфавита, иероглифы, которые писателю предстоит расшифровать, «превратив знаки в их духовный эквивалент», ставший огромной книгой Пруста.

Подобную ей каждый носит в себе. Ведь жизнь — это «книга, написанная иносказательными знаками, начертанными не нами». Наше в ней — «лишь то, что мы сами извлекаем из мрака, и то, чего не знают другие». А писать то, что знают другие («о войне или Дрейфусе», отвечал критикам Пруст), — «редкостная безнравственность» и отговорки писателей, заменяющих гений интуиции «логическим рассуждением, уменьшающим стоимость книги».

Другими, подходящими не только писателям, но и читателям словами, Пруст предлагает оправдание любой и всякой жизни. Чтобы она не прошла зря, мы должны увидеть в жизни книгу и прочитать ее, расшифровав «до последнего знака». Не удивительно, что роман Пруста, напоминающий «радужную и мнимо неподвижную струю фонтана», получился многотомным; не странно, что в нем так редки абзацы, перерезающие «струю фонтана»; понятно, почему предложения в книге столь устрашающей длины. Одно, из пятого тома, вытянулось — если поставить слова в одну строчку — на четыре метра.

3

В нью-йоркской мастерской Олега Васильева я любовался его работой — пикник с друзьями. Лесная поляна, костер, котелок, Эрик Булатов, Илья Кабаков — и непонятные черные пятна.

— А здесь что будет? — спросил я, думая, что вижу незаконченный холст.

— Ничего, — объяснил художник. — Черное — то, что я не могу вспомнить.

Забвение творит не хуже памяти, но наоборот. Оно придает воспоминанию ажурность чулка, моста и тени. Сплошная память — реальность монстра, вроде несчастного Фунеса из рассказа Борхеса. Не умея забывать, он не может так сокращать прошлое, чтобы оно уложилось в сюжет или образ. Остальные, не исключая Пруста, с этим как-то справляются. Забывая одно, мы выделяем другое, создавая свою картину мира даже тогда, когда принимаем ее за универсальную.