Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 01

И других офицеров тоже так говорить учили. Но Джуманазар этот, офицер из Азии, никак не мог научиться, поэтому он и сказал: Блевать.

И вот, лежу я, и захотелось мне сделать велл. Лежу и представляю Джуманазарский таз. Как живой его вижу, блестящий такой. Стоит под кроватью, смотрит на меня. Но я шелохнуться не могу. И рта раскрыть не могу, потому что знаю: как только рот раскрою, так сразу велл и сделаю.

Слышу, с другой кровати Серега кричит:

– Джуманияз!

Офицер из Азии поднимает голову и говорит:

– Я не Джуманияз, а Джуманазар.

Серега опять:

– Джуманияз, эй!

Офицер из Азии снова свое:

– Да Джуманазар я. А Джуманияза – такого вообще нет.

И тут Серега начал велл делать. И я тоже, будто бы не Яша я вовсе, а некий презерватив, который водой накачали, завязали да иголочкой ткнули. Джуманазар вскочил, вытащил таз наголо, как саблей блеснув, и стал между нами с тазом бегать: то Сереге таза даст, то мне.

Когда все кончилось, мы произвели разбор полетов. Джуманазар говорит:

– Мы как условились? Надо было сказать: Джуманазар! Таз! А ты сказал какой-то Джуманияз. А Джуманияза вообще никакого нет. Вот я тебе и не дал таза.

Я говорю:

– Понимаешь, Джуманазар. Все дело в том, что, по самому глубокому моему убеждению, Серега как раз и хотел сказать: Джуманазар! Таз! Но у него всё слилось в одно слово, так как волновался он, ибо хотел велл сделать. Блевать, то есть. Вот и получилось: Джуманияз. Верно, Серега?

Серега говорит:

– Канешна. Что ж тут думать. Так оно и было.

С тех пор мы с Серегой больше никогда не говорили, что хотим сделать велл. Мы стали говорить: Джуманияз. И других офицеров научили, и даже некоторых избранных солдат.

А Нина кричать мы их еще раньше научили. Вот и получалось, если кто нажрался и захотел блевать, он уже прямо так не говорил:

– Господа! Я нажрался и хочу блевать.

Более того, он даже и так не говорил, как мы его еще раньше научили:

– Друзья! Я разбухался и велл желаю сделать.

Он говорил:

– Нина! Джуманияз.

И все мы понимали, что он этим хочет сказать. Даже сам Джуманазар, офицер из Азии, тоже стал так говорить.

Так мы и жили тогда в Харькове, в офицерской общаге на Салтовке: Нина кричали да Джуманияза делали.

Нина

Как-то мы с Серегой попали в геологическую экспедицию и жили в некой избушке, которая вся скрипела и тряслась. Эта гнусная избушка скрипела, содрогалась и тряслась не только тогда, когда некто ходил, фачился или падал на пол, но и тогда, когда некто ставил на стол пустой, только что выпитый стакан.

И вот, однажды Серега в эту избушку ченчину привез. Он ее не просто так, а по очень важному делу привез.

В экспедиции нас было двое – я и еще один чувак. Серега, конечно, в экспедиции не работал – просто иногда побухивать к нам приезжал, а когда и бухать приезжал.

Да и мы с чуваком, хоть и числились в этой экспедиции, но тоже не работали, а только побухивали и бухали, хотя надо было три раза в день брать пробы воды из кем-то пробуренных скважин. Но мы их, конечно, не брали. Один раз только взяли – все скважины по карте обошли с пивом, проверили, вычислили, побухивая, общую тенденцию, и расписали эти гидрогеологические пробы на месяц вперед. И разбухались сразу – тоже на месяц.

И вот, приезжает Серега с этой ченчиной, а ехал он с ней аж с самого Геническа, где пытался разведать пути входа на Арабатскую стрелку. Привозят они канистру украинского вайна. Это было где-то в середине какого-то месяца. Мы с чуваком к тому времени уже тоже бражку поставили, и спиральный обогреватель ей включили, и болтали ее каждый час, потому что, по расчетам, старая бражка могла кончиться раньше, чем начаться новая. А стиральной машины у нас, кончено же, не было.

Надо заметить, что чувак, с которым мы в экспедиции трудились, был молчалив и угрюм. У него был такой стиль: он бухал почти бессловесно. Бухнет, поставит стакан, встанет, радио включит, ручку покрутит, скажет:

– Что-то мы радио давно не слушали.

И снова сядет.

Или: бухнет, поставит стакан, скажет:

– Что-то у нас Ленин косо висит.

Встанет, Ленина поправит и снова сядет. Смурной был чувак, но не стремный. В экспедиции тухляк со стремными чуваками работать. Да и в жизни вообще – что чувак, что ченчина – пусть уж лучше будут смурные, чем стремные.

И вот, сидит этот чувак, бухает, смурной, потом, когда выпьет последний стакан, прямо перед тем, как умереть, все время кричит:

– Нина.

Причем, он всегда по-разному Нина кричал. Иногда он поставит стакан, вытрет усы и скажет коротко и тихо, как будто выдохнет:

– Нина.

Потом пойдет спать нормально: разденется и одежду на стул повесит.

Иногда бухнет, даже стакан не поставит, а только руки раскинет, и прям со стаканом, со стулом – рухнет крестом на кровать, и уже в полете прокричит:

– Нина.

Порой бухнет, сползет со стула, переползет на кровать, вползет в одеяло, завернется с головой, и уже оттуда, из-под одеяла, глухо буркнет:

– Нина.