Аз Бога ведаю!

Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву – только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки – пускай растет…

И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень – будто человек в плаще.

– Эй? Кто там? – окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.

– Я, витязь! Это я! Иль не узнал?

Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой-белки вместо глаз…

– Не звал тебя… Зачем пришел?

– Давно не виделись, Свенальд… А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез…

– Вон со двора! Пошел, пошел!

– Постой! Я чую – в телегах злато! На сей товар чутье… Господь Всевышний! Столько злата! – слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. – О, если б я имел!..

– Поди и заработай!..

– Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..

– Ты же посулил узнать, да не узнал!

– Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? – он щупал сосуды с сокровищами. – Сделал-бы так, как я сказал – давно бы в свою страну вернулся…

– Не вышел уговор, – проворчал наемник старый. – Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах…

– Какая сила? Где?

– А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни…

– Свенальд? Да ты ли это? – воскликнул слепой. – Послушать речь – мудрён. А посмотреть, так глуп!

– Что ты там изрек? – рука меча коснулась, купец и ухом не повел:

– Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост – сейчас имел четыре! А ты в земле держал…

Наемник старый рассмеялся – будто филин в ночи проухал.

– Четыре?.. Мне двух не увезти… Вон оси гнутся и лошади не тянут… Четыре! Полно… Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой…

– А если уговор оставить в силе? – вдруг зашептал слепой. – Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень… Откуда ступишь ты в Последний Путь?

Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел…

– Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.

– Возьмет, а дале что?

– А далее мы сговоримся!

Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку…

Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить – треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь – суть человек во крови и плоти.

Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты…

И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал Шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию – не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел – Малуша-ключница…

Фарро манила в путь – земля не отпускала…

Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.

– Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу. – потребовали они. – Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.

В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: “Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе”, – уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.

– Довольно уж я горя принес, – сказал Святослав женам своим. – Теперь токмо радость творить и возможно. Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.

– Мы волхвовали. И на воде, и на огне, и на тучах – повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! – боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели. – Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя – каган! И рок Руси изрочит!