Аз Бога ведаю!

– Полно, матушка, я подарил его… Позри же, мать! Должно, твой муж Игорь, взирая на огонь, радуется и восхваляет месть!

– Кого ты одарил серьгой? – княгиня вцепилась в потные волосы сына и встряхнула его голову. – Очнись, неразумный! Кому пожертвовал Знак свой?

– Мне без нужды, , а чародею утеха! – засмеялся детина. – Не золотом взял с меня – г – безделица приглянулась.

Она повисла на волосах его, трясла, драла и молила:

– Отними подарок! Верни Знак! Меч отдай! Меня отдай!.. А Знак верни себе!

– Мне больно, матушка, – пожаловался Святослав. – Не тереби волосы. Да стоит ли серьга того, чтобы сына казнить? Отпусти меня!

– О, горе мне! Ты рок свой чародею отдал! Кто ты теперь? В чем твой путь? Мне б очи выколоть!.. Ты же теперь слепец беспутный и безродный!

Детина вдруг разгневался, оторвал мать от волос своих и ровно тряпицу бросил на землю.

– Довольно терзать меня! Я волен над роком своим! Поди прочь!

Княгиня зажала руками уста свои и замерла на земле, словно забитая соколом птица.

Ибо с уст ее чуть не слетело слово, которого только и ждала вездесущая Креслава! Мысль проклятия своего материнского рока уж билась в голове и доставала сердце…

Не отрывая ладоней от уст, она медленно встала и побрела к коню своему. И то, что зрела окрест себя: леденило душу, и крик проклятия готов был сорваться и сотрясти пространство. Огонь заворожил всю русь, наемники присмирели, даже Свенальд поднял завесу бровей, и потускневшие очи его, видавшие огня, тут возгорелись. Лишь Святослав плясал возле огня, крича и ликуя, изрыгал огонь! И чудилось матери, огненный этот крик сжигает небо, и нет от него спасения.

И чтобы не крикнуть самой, княгиня встала на колени и забила свой рот землей…

Старый наемник возвратился от пепелищ Искоростеня в Киев, но не залег в своих хоромах, чтобы бражничать, как всегда бывало, да считать свое имение. Миновав двор свой, он отправился к Почайне, где было торжище и стояли корабли из разных стран. В разводьях соли на лице, в ржавых от дождей и пропыленных доспехах, с седой гривой нечесаных волос варяг этот более напоминал не витязя – изгоя.

Скрипя кольчугой и костями, Свенальд бродил среди заморских гостей и слушал разноязыкий говор, вглядывался в лица и тянул ноздрями чужестранный воздух, несомый с кораблей. Слух его оставался нем, чужие слова были незнакомы и вызывали чувств не более, чем вороний гам. Свой родной язык он не помнил, поскольку отроком еще был полонен вместе с отцом и продан в рабство на ромейские галеры. А речь рабов была срамна, убога и неказиста, однако обладала силой портить природный язык, как ложка дегтя портит бочку меда. Не минуло и трех лет, а длиннолицый раб успел забыть, кто он, чья кровь бежит по жилам и из каких земель произошел. Если уж попал под жернова неволи, не будучи зрелым мужем, вряд ли что спасет душу – скорее перемелет ее, в прах изотрет, в муку, а рабская жизнь в единый час испечет не хлебный каравай, но пресную лепешку. Кто рабства не изведал, тот может сказать: “Все можно превозмочь, была бы только вера”. Кто же вкусил этого хлеба, кто мечен был каленым железом, до смерти получает печать невольника.

И потому Свенальд никогда не снимал железного шлема, абы не показывать лба своего, однако же всякий невольник – будь он греком, персом или иудеем – в один миг признавал в нем бывшего раба.

Ставший безродным, бессловесным и безымянным в неволе, он вдругорядь был захвачен в плен, на сей раз славянским народом русь. И тут ровно еще раз родился, ибо не ведали рабства русские, и всякий человек, полоненный на войне, по прошествии срока становился вольным.

Единственное, что запомнил и сохранил Свенальд – это запах родины. Ни рабство с восьми лет, ни вековая служба в русских землях не выветрили запаха земли, неведомой и судной. В той стороне, где он на свет явился, витал сосновый дух, а вместе с ним пахло горючим камнем и овчарней. Не помнил ни отца, ни мать, но не забыл монету золотую с головою князя. И чей-то голос говорил ему:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

И потому в Почайне он нюхал корабли, да длинный его нос, забитый гарью и пеплом пожарищ, не мог учуять этих запахов, и грезилось, что всякий заморский гость прибыл с пепелища…

Ужель весь мир горит, как Русь?

Отчаявшись по запах найти корабль со своих неведомых берегов родных, Свенальд наугад поднялся по сходням на первый попавшийся.

– Эй, гость! Возьми меня с собой. Золотом отплачу.

Позрев на витязя-изгоя, гость призвал толмача и спросил:

– Куда ты вознамерился пойти?

– Домой, – сказал старый бездомок. – Желаю умереть на своей земле. Нельзя же пуститься в Последний Путь с чужбины, нет хода. Всю жизнь прожил между землей и небом. Хочу, чтоб душа не маялась после кончины, нашла приют.

– Где ж твой дом? В какой стороне? Если по пути – возьму.

Свенальд нахмурился, сказал со вздохом:

– Не ведаю, купец. Но мыслю – где-то есть.

– Как твое имя?

– Именем Свенальд. До не от рода мое имя… Звали иначе, а как, теперь уж и не помню… Кто новое давал, должно, знал старое, да нет его в живых…