Аз Бога ведаю!

– Но я – Великая княгиня! Ужели не признала? Мы с тобой виделись, когда ты воскрешала Вещего Олега!

– Признала, – ничуть не смутясь, проронила старуха. – Столько лет минуло, а ты не постарела. Напротив, юной стала. Верно, на земле ты Великая, но – смертью правлю я, не спорь со мной. Быть тому, что сказано: Креслава с князем поплывет. Она не мыслила о жизни, она крикнула – “Я!”

Княгиня Ольга подломилась в коленях, встала перед старухой.

– Оставь Креславу на земле! Коли уйдет женой в Последний Путь, мне уж на земле не отыскать покоя! Где бы ни была, все помнить буду: наложница с ладой по небесам плывет, над головой моей!.. А он ее ласкает, тешит… Сама пошла бы с ним! И нареклась бы!.. Но у меня дитя! Кто Русью станет править, покуда не вырос сын?

– Вот и утешься рождением – не смертью, – бросила старуха. – Се рок твой материнский. А он мудрее нас.

– Нет, не смирюсь! – в гневе воскликнула княгиня. – Услышь меня, мой лада! Отторгни же Креславу!

– Молчи! – прикрикнула Княгиня Смерти. – Не поднимай до срока!.. И не кощунствуй. Не позришь сама, как переступишь через мертвого… Эй, жены певчие! Чего уста замкнули? Воспойте колыбельную. Пусть же усопший спит пока в земле сырой…

Плач безутешных голосов высоких тотчас взметнулся над спятим князем, подобно языкам огня, достал небес и погасил холодный вдовий крик.

Креславу тем часом ввели в шатер Княгини Смерти и нарядили, как подобает наряжать невесту к свадьбе: украсили монистами, запястьями, серьгами и кольцами – завесками, очельем из крупного жемчуга обрамили лик. Прекрасной белой павой представили народу и повели по скорбному граду под руки, как княжеских невест водили… Тая восторг и ликование, ей Гои низко кланялись, кричали вослед:

– Лебедушка наша!

– Лети в Последний Путь!

– Достойна!

Она лишь смеялась! Миг торжества, миг исполнения своего рока возвеселил ее, радость плескалась по сторонам, словно вино из рога. Долгожданный праздник явился ей единственной из всех скорбящих!

И стал наградой!

За все годы, что была наложницей, никогда она не являлась на глаза людей; терем да покои – севот удел и суть мира, в коем проводила жизнь. А ныне же красу ее позрели и вознесли! Экое чудо прятал покойный князь!

Сияла Креслава среди скорбного града, ровно огонь-сварожич – а что бывает краше девы и огня?

Древляне за стеной онемели, от горя свои слезы пили. Эх, выйти б из-за стен, смешаться со скорбящей русью и, горе поделив, вблизи позреть на дивную невесту князя! Князь же Мал, убийца, стоял на башне угловой и высматривал княгиню среди Гоев. Остальное – печальный стан, корабль и народ скорбящий – не замечал, любуясь всесильной красотой избранницы. Да вышла тут Креслава и на короткий миг вдруг затмила княжий взор! И красота княгини на миг померкла… Но не любовь он испытал, не очарование, а зависть к мертвому: все было прекрасным у киевского князя – и жена, и наложница судная, красоты которой вовеки не отыскать в древлянских землях. И загоревал убийца! Свои наложницы хоть и более числом, да теперь показались ему дурными, страшными, строптивыми. И кого из них изберет Княгиня Смерти, кто из них наречется вечной женой, коль скоро доведется отбыть неземным путем?

Посередине стана для Креславы накрыли стол, скамью выстелили периной лебяжьей и коврами, яства, поставили горою.

Креслава пировала!

Окованный златом турий рог – символ красоты ее – вручили невесте, и этот чудодейственный сосуд должен был кого-то осчастливить из жен, если пожелает Креслава. Отхлебнувшая из него вкусила бы и обрела красу нареченной невесты, а если перед тем, как взойти на корабль, она бы подарила рог, то вместе с ним подарила бы и свое веселие и радость. Но никому пока не давала Креслава прелести своей, сама пила и становилась краше. Служанки – дочери Княгини Смерти – подносили ей закуски на чашах золотых, кормили ложками серебряными и всякую волю исполняли немедленно – чуть бровью поведет. У стола княжей невесты то гусли играли, а то жалейки, дудки, свирели и рожки. Молодые девы и жены хороводы водили, славя Креславу. В имени ее был сокрыт рок – Огненная Слава! Знать, должна была она в огне и прославиться.

Средь моря скорби лютой и горючих слез Креславин пир был не кощунством. Она прощалась с земной жизнью, и то, что было отпущено ей до годов преклонных – радостное торжество и праздник – она черпала и допивала сейчас, умещая все в срок краткий. Остановилось время, и пир ей чудился бесконечным!

Тем временем княгиня, покинув ложе князя, пришла в свой шатер, где кормилец Асмуд стерег Святослава. И не сдержалась, разразилась грозою черной: бушевала подобно Перуну, сверкала молнией, и ветер был, и ливень слез, однако и буйство не уняло горя, напротив, горькая тоска и бессилие опаляли душу. Напуганный яростью матери Святослав, взявшись за подол, остановить пытался ее гнев, да все напрасно. И тогда он крикнул так, что вздулись стены шатра:

– Услышь меня! Отринь же гнев! Иначе взойду на корабль и уплыву с отцом! Ты мне солнце заслонила буйством!