Азъ есмь Софья. Царевна

Ну а потом с крыльца спустился Воин Афанасьевич Ордин — Нащокин, торжественно держа перед собой на расшитой золотом подушке царский венец, вслед за ним шел Иван Милославский, подобным же образом неся державу и прочие бояре. Естественно, знаки царского достоинства Софья доверила только самым близким, но и остальные были вполне довольны и своими местами, и ролями.

Окольничьи и стольники были готовы расчищать государю путь к Успенскому собору, где уже ждал Питирим, но этого не понадобилось.

Народ расступался сам. Люди кланялись, кто‑то протягивал детей для благословения.

Напротив среднего окна Грановитой палаты царские регалии приняли два архиерея, а из Южных дверей вышел Питирим, которого Софья обожгла злым взглядом, принял святой крест и бармы и внес их в храм.

Алексей встал на центральном месте, патриарх начал молебен во славу Богоматери…

Хотя Питирим и поглядывал неодобрительно. Вся царская семья — братья, сестры, тетки, вдовствующая царица с детьми, стояли сейчас на чертежном месте, там, где ранее, во время коронации Алексея Михайловича стояли ассистенты, бояре и стряпчие. Хоть и было это против правил — никогда ранее царская семья на коронации не присутствовала, да кто бы возразил царевне? Жить хотелось…

Софья, оглядывала людей, подмечая выражения на их лицах. В основном все были исполнены благоговения — царь венчается на царство. Даже если кто‑то и против — сейчас слова не скажут. Потом будут молчать, втихую гадить, будут…

Патриарх читал уже молебен во славу Петра Митрополита. Потом будет во славу преподобного Сергия. Софья стояла молча.

Более десяти лет тому назад она появилась в этом мире в теле трехлетнего ребенка. Она ничего не знала, не умела, она была растеряна и одинока.

Сейчас у нее есть брат, который сегодня становится полновластным правителем Руси Великой. Есть команда. Есть люди, которые готовы за нее в огонь и в воду… Есть родные и близкие. Есть семья.

Софья перебирала в уме сделанное — и то, что следовало сделать.

Иван Милославский тем временем, приняв от кого‑то белый ручник, опоясал царя по порфире, под пазухи. Этот явно наслаждался своей ролью. Род Милославских сейчас укреплял свое влияние.

Певчие пели так, что сердце заходилось. Софья взглянула на купол собора — и вдруг с пронзительной ясностью поняла, что работа, настоящая работа, только еще начинается.

Сентябрь 1673 года.

Григорий Ромодановский писал письмо. Бежало перо по пергаменту, выводя все царские титулы. Мужчина спешил сообщить, что в Азове все благополучно — и рассказать, что дальше них чума не ушла.

М — да… жуткие дни были.

Ромодановский знал, что до старости от этих воспоминаний дрожать будет.

Спасло и его и город одно простое обстоятельство. Татары содержались за городской стеной, а вояки, которые сменились с дежурства, жили не в казармах. На дому у одного купца стояли. Там всех и изолировали, да Бог миловал. Они ж лично не входили, больного не осматривали. Вот и уцелели.

Да еще пристрастились к турецким баням. Как ни хороша родимая парная, но хамам… Это пробовать надобно!

Так что — повезло. Да еще как повезло! Обошлись малой кровью. Умерло шестьдесят человек, большей частью — пленные. А татарву не жалко. Сами принесли болезнь, сами от нее и погибли.

Жалко было погибших солдат.

Впрочем, было и нечто хорошее. Чума, словно испугавшись детской отваги, пощадила юного Дмитрия, который оставался в бараках до конца эпидемии. Он не заболел. Но…

Ромодановский помнил, как разметали в стороны камни — и как показались из‑за ворот люди. И с ними мальчишка.

Только вот…

Был он русый, а стал седой. В неполные пятнадцать лет. И глаза такие…

Страшно это.

Что ему пришлось пережить, что передумать, что увидеть… Ромодановский и думать про то не хотел, осознавая, что сам бы…

Смог бы он так‑то в пятнадцать лет? На коне на врага — то одно. А вот так вот… Нет. Он сильно подозревал, что не смог бы. Распознать, действовать, как взрослый человек, принять страшное решение и спасать остальных ценой своей жизни…

И как за такое благодарить? Григорий тогда только и смог, что обнять мальчишку. А тот в его руках шатался, легче тростинки, глаза запали, щеки стесало — повзрослел в один месяц.

Тогда Григорий и принял решение, за которое ему до сей поры не стыдно.

Вечером пришел в покои к парнишке, сел рядом.

— Митя, поговорить нам надобно бы.

— Слушаю тебя, боярин — батюшка.

Григорий помолчал какое‑то время, а потом решился.

— Не знаю, как благодарить тебя. Надумал тут, да вот как ты отнесешься.

— Мне благодарности не надобно, я долг свой исполнял.

— Вот и я хочу… Митя, я стар уже, была б у меня дочь — выдал бы за тебя, не задумался. А так… могу тебя только сыном назвать, коли согласишься. Будешь — Дмитрий Григорьевич Ромодановский.

Вот такого Митя точно не ожидал. Глазам и хлопнул.

— А…э…

— Ты сразу не отвечай, не надо. Подумай.

Но Митя уже обрёл дар речи.

— Ни к чему то, боярин батюшка. Слишком честь высока.

— Для меня? То верно, любой род таким сыном гордиться будет. А я вот, старый…

Мальчишка замотал головой.