Азарел

Но с какой стати соседям быть лучше моих отца с матерью и брата с сестрою? На улице ли мне искать собеседника для настоящего разговора? Такого же, как я, малыша? Но я все еще едва смею выйти из дому. Да и мать строго запретила. Почему? Потому что ты никогда не знаешь, с кем имеешь дело! Тебя могут ударить, запустить в тебя камнем, плюнуть. В самом деле, могут? Но почему? Моя мать говорит, что люди — больше плохие, чем хорошие, а дети — в особенности. Это правда? Она должна бы знать, ведь она уже большая. Верить ей? Да ведь и она не мать по-настоящему. Я верю ей не совсем, но все-таки боюсь: а что, если так оно и есть, как она говорит? этого я бы не перенес! Лучше ни с кем и никогда не стану заговаривать на улице. Но как это ужасно! И как мучительно! Горечь моя так велика, что я готов помешать брату с сестрой делать уроки. Родителям — продолжать отдых. Но отец только выбранит меня — вот и всё… Как я одинок! И уже как давно! Даже не помню, с каких пор! Только кажется, будто так было всегда, всегда! И когда настанет перемена? Кажется, никогда! Кажется, еще очень-очень нескоро я вырасту, может быть, никогда, а если все-таки вырасту, кажется, и тогда ничего не переменится… Ничто и никогда не переменится здесь, никогда не будет у меня по-настоящему родителей, по-настоящему брата с сестрой, и никто из знакомых соседей не будет говорить со мною по-настоящему. И я никогда не осмелюсь выйти из дому и заговорить с людьми. Ужасно!

Меланхолическим взглядом окидываю нашу комнату. Что мне делать, что мне делать с собою? Ни к чему нет уже охоты.

Моя игрушка, картонные солдатики, давно истрепались и надоели мне. Других игрушек отец не покупает. Пока родители спят, выходить нельзя.

Мой взгляд упирается в окно.

Было раз, еще раз, в третий раз.

Всякий раз, что я хочу вскарабкаться на подоконник, мать говорит мне:

— Осторожно! Если выпадешь, конец тебе.

— Что это значит «конец тебе»?

— Это значит, что ты переломаешь себе все кости.

— А потом?

— Потом не сможешь больше подняться.

— А потом?

— Потом будешь мертвый.

— А потом?

— Ах, да перестань ты задавать вопросы! Чего тебе еще нужно?

— А потом вы будете меня оплакивать?

— Ну, это утешение невелико. Ни тебе. Ни нам.

Гляжу в окно. И думаю:

«Утешение невелико».

Конечно, думаю, они не хотели бы плакать из-за меня, потому мать и боялась окна.

Я представляю себе, что вскарабкался на подоконник, выпал в окно, поднялся страшный крик, а я лежу внизу, «все кости переломаны», но это только слова, такие же, как «не сможешь встать», — ни того, ни другого не могу себе представить, и не хочу, а хочу представить себе только то, как я уже внизу, лежу и потихоньку подглядываю, что будет дальше.

Я вижу мать, она кричит в ужасе: умер, умер, конец ему.

И плачет: Ох, надо было любить его сильнее. Как любим Эрнушко. Надо было плясать для него. И петь. Покупать ему больше игрушек.

А мой отец?

Отца я не могу представить себе плачущим.

Самое большее — опечаленным, и он говорит: все-таки надо было говорить с ним, как со взрослым. По-настоящему. Но теперь он уже не двигается.

Эрнушко тоже плачет. И Олгушка тоже.

Но Эрнушко при этом думает: я хороший ученик. А только мертвым быть не решился бы. Как он.

И Олгушка: кто будет столько плакать обо мне? Теперь все заняты им одним.

А потом что?

Мертвых я еще никогда не видел.

Я знаю, что мертвых хоронят и по этому случаю мой отец произносит «слово», как в храме. Знаю, что бывают большие похороны и малые похороны, большие полагаются богатым, и за них моему отцу платят больше, чем за малые, но сколько именно, не знаю, нам, детям, никогда не говорят. К «большим» похоронам отец «готовится заранее» и произносит «долгое слово», на малых похоронах, у тех, кто победнее, — покороче, а если кто не может заплатить ничего или «просто не хочет» — только «одну молитву». Меня это очень удивляет, ведь отец постоянно говорит, что перед Богом богач и бедняк равны. Но расспрашивать об этом нельзя, потому что, сколько раз я ни пытался, отец говорил: не твое дело. Ладно, думаю я, все равно я знаю, отчего это — оттого, что всегда нужны деньги и их всегда не хватает. Но почему прямо не сказать?

Бывает, впрочем, и я это замечаю, что отец не смотрит, сколько ему платят. Но так он поступает только с «лучшими прихожанами», то есть с теми, кто «всегда в храме», особенно — если отец «проповедует». Они, как говорит моя мать, «прямо-таки ловят каждое слово» отца, даже если погода скверная или им неможется, а после долго пожимают ему руку или поднимаются к нам в тот же день или назавтра, чтобы «с чувством» поблагодарить за «прекрасную проповедь». Матери случалось видеть в такую пору слезы у них в глазах. На совете общины эти «хорошие прихожане» всегда «на стороне моего отца», хотят «прибавить ему жалованья», готовы исполнить любое его желание, а на праздник всегда посылают нам если уж не что иное, то хотя бы цветы.

Когда один из подобных, пусть даже и бедняк, умирает, мой отец произносит «прекрасную похвальную речь».