Азарт

– Сошел с ума – это очевидно давно и всем. Вопрос в том, что нам делать с сумасшедшим?

– Сдать в ближайший дурдом. Он становится опасен.

– У меня еще два номера не сданы. Ты стихи написал для новой «Харибды»?

Они даже не смотрели на меня – им уже было все равно.

– Тут на корабле у всех свои планы, – сказал Боян Цветкович, – но если захочешь присоединиться ко мне…

– Ты ведь понимаешь. У тебя свой спонсор, а у меня – свой.

Слушать это было невыносимо.

Боже, что происходит? Что это с нами?

Но с верхней палубы доносился равномерный стук молотков – работали немецкие рыбаки, они работали как машины, без устали – и мое волнение отступило.

Мы все сумеем. Суета уйдет сама собой – жернова господни мелют медленно, но размалывают все дочиста.

Правда, сказав про себя эту пословицу, я невольно добавил к ней новое окончание – жернова размалывают все дочиста при условии, что мелют зерно, а не песок.

Глава четырнадцатая Заговор

Какой же корабль без бунта матросов? Где такая команда, что не мечтает стать пиратской? И разве бывает утопия без предательства?

Людям свойственно предавать других людей – Петр предал Христа, Брут заколол Цезаря, а пират Джордж Мерри решил сместить капитана Джона Сильвера, как мы знаем из книги «Остров сокровищ». Не мог же капитан Август править безоблачно.

То общество, что в первые дни померещилось мне единой (пусть и пестрой) семьей, на деле было раздираемо страстями – я замечал брожение команды, амбиции членов экипажа, слышал краем уха споры; деятельность Присциллы и негоции Микеле были вопиющими; можно было догадаться, что зреет заговор. Мне же казалось, что идеалами на корабле были равенство и коммуна, а споры – лишь обычными размолвками в большой семье. Как бы не так! Так вот и жителям мировых империй мнилось: мол, царит у них братство народов и союз нерушимый – ан нет, черта с два.

Был бы я опытным психологом, знай я жизнь лучше, я бы сумел догадаться сразу.

Вот, скажем, оксфордский историк Адриан Грегори, проводящий свои вакации на борту «Азарта»: по его поведению, как по барометру, можно было установить приближение бури.

Британец откровенно страдал на «Азарте», мука и презрение были написаны на его полном, мучнистого цвета лице. Мучился профессор от несоответствия своей значительности и мизерабельного окружения. Большую часть времени оксфордский ученый проводил в забытьи, лежа в гамаке, а если и поднимался на палубу (выходил в люди, так сказать), то держался так, словно он на палубе один. Он прохаживался, заложив руки за спину, брезгливо морщился, если немецкие рыбаки к нему обращались, на суетливого Микеле смотрел с отвращением, а если случалось столкнуться с музыкантом Йоханом, проходил мимо, не поздоровавшись.

Впрочем, отношения с Йоханом – не лучший пример. У меня самого отношения с Йоханом не сложились. Я бы предпочел с музыкантом вовсе не беседовать, но мы сталкивались в коридорах корабля и цеплялись колкими словами.

Йохан говорил:

– Энди Уорхолл – гений.

А я отвечал:

– Уорхолл – пустое место.

– Как это?

– Пустое место – и больше ничего.

– Его во всем мире знают!

– Брежнева тоже знают, а он не гений.

И расходились, обиженно кося глазом.

И в другой раз столкнулись.

– Все красочкой мажешь?

– А ты по консервным баночкам стучишь?

– Знаешь Ричарда Серра?

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– А ты Мантенью знаешь?

И разошлись – он к банкам, я к краскам.

Но то я – художник, человек нервный.

Оксфордский профессор до подобных диалогов не снисходил, он ставил Йохана на место одним лишь взглядом.

Ущербность малых сих унижала его достоинство. Англичане легко мирятся с тем, что у них посуда грязна, пол не метен, а коврик в ванной гнилой, но что повергает их душу в уныние, так это неадекватность окружения: они ведь – англичане, а другие-то люди вокруг, кто они такие? Адриан Грегори удовольствие получал, лишь оскорбляя соседей по каюте, над прекраснодушным Августом он подтрунивал, Присциллу вышучивал со всем ее чванливым кураторством, и было только два человека, в отношении которых он колкостей не допускал и вел себя предупредительно.

Да, я не оговорился, пару раз я видел, как он придвинул стул и налил чашку кофе, чтобы передать ее другому.

Повторяю, я был молод, людей знал плохо, противоречие объяснить не умел. Данный стиль поведения принят в Оксфорде: в университетской среде выживают благодаря постоянному лавированию – школяр не ставит в грош внешний мир, но он должен крутиться и виться в университете, желая делать академическую карьеру. В университетской среде выбирают наиболее влиятельного и льстят ему ежедневно. Адриан Грегори (в соответствии с университетскими понятиями) выбрал наиболее перспективных и – здесь я должен был, обязан был догадаться! – властных. Ими оказались два брата-негоцианта: Яков и Янус.

Неожиданно, нелепо – но именно так все и было: британский профессор заискивал перед этими смешными человечками.