Азазель

— Вера — это тяжкое бремя, которое никто не в силах вынести. Наша вера обрекает нас самих. Обрекает тех, кто исповедует ее, больше, чем неверующих. Но неверующих она обрекает тоже. Все обречены, и все заблуждаются, и Отец небесный в своей разделенной ипостаси скрыт за всеми этими догматами. Он никогда полностью не является нам, ибо мы не способны объять его целиком. Он выше понятия «ипостась», выше слова «природа», выше нашего понимания… Он далеко от нас, а мы еще дальше друг от друга, потому что все мы — заложники собственных демонов. Само понятие «ипостась» — заблуждение, в которое мы сами себя ввели и готовы отстаивать его, и даже сражаться друг с другом, если расходимся во мнениях. Наверное, придет день, когда у каждого человека будет своя вера, отличная от веры другого; основы нынешней веры разрушатся и исчезнет церковный закон… Этот день… будет… Я пойду в свою келью[16].

Фарисей неожиданно покинул библиотеку, как будто меня и вовсе не было, даже не позаботившись закрыть за собой дверь… До меня доносился хруст гравия под его ногами, который становился все тише и глуше, пока не пропал совсем. Вокруг меня сгустилась тишина, я остался наедине с самим собой, никому не нужный. Заперев дверь и стянув с головы клобук, я распластался на полу, возле тлеющих углей, и провалился в глубокий, словно обморок, сон…

* * *

Рано поутру меня разбудил щебет птиц, но я не спешил подниматься. Я был словно путник, который, не успев вернуться из одного долгого путешествия, тут же должен отправиться в другое. Собравшись с силами, я попытался встать, но не смог — меня одолела сладкая дремота. Внезапно сквозь сон я услышал стук в дверь. Подумав, что это кто-то из монастырских служек, я с трудом поднялся и распахнул дверь. На пороге стоял один из имперских стражников.

— Старуха ждет тебя у ворот, — сурово сказал он.

«Какая старуха может ждать меня в такую рань?» — недоумевал я и, немного обеспокоенный, вышел на улицу. В сумерках я разглядел тетушку Марты. Она сидела на камне и зябко куталась в старый шерстяной платок. Когда я подошел, старуха почтительно поднялась и попыталась приложиться к моей руке. Стражник оставил нас и поплелся вниз по холму, видимо, в расположение гарнизона. Я присел на камень, а старуха устроилась на земле. Воздух был прохладен, и меня начала пробирать дрожь.

— Что привело тебя ко мне в такую рань, тетушка?

— Важное дело.

«Важное дело? Странно», — подумал я. Оказалось, старуха хотела, чтобы я убедил Марту вернуться в Алеппо, где она могла бы выступать с песнями.

— Жить здесь становится тяжко, — пояснила она, — поэтому нам придется перебиваться тем, что можно будет заработать пением. — И добавила: — Поскольку Марта не будет петь в церкви, пусть едет в Алеппо и поет там.

Я был удивлен: откуда она узнала, что мы перенесли выступление в церкви? Настоятель известил меня об этом совсем недавно. Неужели слухи распространяются так быстро? Не иначе, кто-то из монастырских насельников навестил Марту и ее тетушку, или сам настоятель сообщил об этом их родственнику-священнику, а тот передал им?.. Меня не сильно интересовало, от кого они все разузнали, самым важным сейчас было то, что Марта, возможно, уедет в Алеппо, чтобы выступать там с песнями на вечерних застольях у грубых арабских и курдских купцов… А от меня требовалось, чтобы я запустил свою единственную птичку в клетку с одичавшими котами!

— Но Марта говорила, что вы обе будете прясть и готовить еду для стражников, — сказал я.

— Все это невыгодно, господин мой, никто нашу пряжу не покупает, а стражники скупы.

Меня поразило обращение старухи ко мне — «господин мой»! Она не употребила обычное «отец мой» и разговаривала очень неучтиво, совсем не так, как прежде. «Неужели Марта рассказала ей, что произошло между нами? Но почему старуха только сейчас начала жаловаться на полную лишений жизнь и тяжелые обстоятельства? И вообще, как она посмела прийти ко мне до восхода солнца, чтобы просить о подобном?!» — негодовал я, но вслух произнес другое:

— Иди к себе в дом, тетушка, я поговорю с Мартой об этом деле после полудня.