Азазель

К вечеру жара усилилась. Час за часом мы продвигались вперед, и все время наш вожатый не переставал трещать и сквернословить. Я поинтересовался у одного из попутчиков, человека с довольно приятным выражением лица, сколько нам еще осталось до Александрии. Тот ответил мне на коптском, на котором говорят жители аль-Бухейры, что не более двух часов. Чем ближе мы подъезжали, тем меньше растительности становилось вокруг, тем реже встречались возделанные участки, перемежавшиеся клиньями песчаной и каменистой пустыни. Ландшафт становился все более и более желтым, и меня это беспокоило. Желтый цвет — цвет смерти, бесплодия и святилищ исчезающих божеств. Прежде мне никогда не доводилось видеть такой бескрайней и пугающей желтой земли, тянущейся до самого горизонта. Раздражение мое усиливали истошные выкрики болтливого поводыря, понукавшего нас поторопиться:

— Сами будем виноваты, если окажемся перед закрытыми воротами после захода солнца!

Я попытался мягко урезонить его, но безуспешно. Его не убедили и доводы, что идущей вместе с нами пожилой женщине тяжело передвигаться с такой же скоростью, как остальные. Возделанные земли вокруг нас исчезли полностью: мы вступили в царство сплошного желтого цвета — цвета осени и греха. Когда солнце начало клониться к закату, вдалеке показалось какое-то зеленое пятно. Сначала я подумал, что это Александрия, и мысли мои воспарили. Но крикливый проводник поднял меня на смех и глумливо рассмеялся:

— Зеленая Александрия, ха-ха!.. Как можно выкрасить город, в котором переливаются все цвета радуги, одной краской!

Примерно через час пути я понял, что увиденное мной зеленое пятно — не что иное, как заросший городской отстойник, расположенный к югу от города и представляющий сеть сообщающихся между собой неглубоких водоемов, с подведенным к ним каналом от Канопского рукава Нила{30}.

Нам пришлось сделать большой крюк, прежде чем мы подошли к Александрии с западной стороны, к воротам, которые называются Лунными. Городские стены были очень высоки, раньше я нигде не видел стен такого размера.

Болтливый крестьянин, не переставая лупить своего осла пятками по брюху, сказал мне с восторгом:

— Мы будем у ворот до захода, и я успею заночевать в городе!

Настоятель собора в Ахмиме рассказывал мне, что со дня своего основания и на протяжении долгого времени Александрия не позволяла таким, как мы, египтянам останавливаться на ночлег внутри городских стен. Но спустя какое-то время ситуация изменилась, и город после распространения нашей веры стал открытым. Никогда не забуду фигуру покачивающего головой настоятеля, говорившего мне по-коптски, как уроженец Верхнего Египта: «Придет день, и мы не позволим всяким язычникам и евреям ночевать в городе. Где угодно, но не в Александрии и в других больших городах! Пусть себе ночуют за стенами, а города нужно оставить только христианскому люду».

Я знал, что за городскими стенами в бедных домишках десятилетиями ютится голытьба. Но когда мы добрались до этого посада, меня привело в восхищение обилие палаток, еженощно разбиваемых теми, кому не позволено входить в город, и большое число лачуг, построенных египетскими крестьянами на западе за городскими стенами. Дойдя до этого места, наша группа разделилась и никто не сказал друг другу ни полслова. Я увидел, что бреду среди сотен обездоленных овец Господних, орущих подле котлов, в которых готовилась пища. Возле их бедных жилищ бегали дети, криками приветствуя отцов, возвращающихся после изнурительного трудового дня. Среди этой людской круговерти попадались стражники с брезгливым выражением на лицах и трясли своими всклокоченными бородами монахи. Никто не смеялся…

Хозяин большой палатки, стоящей на фундаменте из рыхлого кирпича, стал кричать на меня, требуя плату за ночлег, и я поспешил заплатить, сколько он требовал. Ночь у стен Александрии недешево обходится приезжим! В наших краях никто не требует с гостя платы за постой. Если бы на мне было монашеское одеяние, я мог бы заночевать в чистой церкви, которую обнаружил чуть позже, немного прогулявшись. Из нее доносился голос проповедника, громко читающего на греческом. Тогда я, конечно, не мог переменить платье, это наверняка вызвало бы подозрение и могло навлечь на меня неприятности. Помню, я сказал себе: «Ничего, войду в город в своем естественном обличье бедняка из Южного Египта, отец которого был нильским рыбаком, боявшимся кишащих в реке крокодилов и бегемотов. Я буду таким же, как все, кто меня окружает. И защитой мне станет лишь то, что я растворюсь среди паствы Господней».

Утомленный, я прикорнул в углу просторной палатки. На дне моей котомки лежало письмо, написанное посвятившим меня в монахи священником из Ахмима своему другу Юаннису, священнику из Ливии, служившему в большой Церкви на пшеничном зерне. Ее также звали Церковью Марка, потому что она была освящена апостолом Марком, автором Евангелия, который проповедовал в этом городе, но был убит. Осторожно ощупав это рекомендательное письмо кончиками пальцев, я немного успокоился.