Азбука

Кекштас был очень левым, хоть я и не знаю, были ли у него какие-нибудь партийные связи, и если да, то какие. До войны он некоторое время сидел в тюрьме, причем в одной камере с Максимом Танком. Когда Вильно сделали столицей Литовской Советской Республики, Юозас начал действовать слишком наивно, навлек на себя обвинение в отклонении от линии партии и был отправлен в лагеря. Освободившись по амнистии для польских граждан, поступил в армию генерала Андерса и вместе с ней эвакуировался на Ближний Восток. Затем участвовал в итальянской кампании. Был тяжело ранен — кажется, под Монте-Кассино — и долго лежал в госпитале, но, когда союзники заняли Рим, был уже здоров и восторгался красотами Вечного города, как рассказывал мне встретивший его литовский посол при Ватикане Лозорайтис. Действительно, это немалое приключение для жителя сельской европейской провинции: пережить советские лагеря и в мундире победоносной армии оказаться в Риме. Неизвестно, какими соображениями он руководствовался, когда, вместо того чтобы поселиться в Англии, решил эмигрировать в Аргентину. Факт тот, что там он прожил много лет, занимаясь, кажется, строительством дорог.

В Аргентине Кекштас писал и переводил на литовский. Свидетельством верности Вильно и любви к поэзии стал большой сборник моих стихов из книг «Три зимы» (1936), «Спасение» (1945) и «Дневной свет» (1953) в его переводе. Сборник этот, озаглавленный «Epochos Samoningumo Poezija» («Поэзия самосознания эпохи»), был напечатан в Буэнос-Айресе тиражом триста экземпляров. Послесловие написал известный литовский критик Альфонсас Ника-Нилюнас, что подтверждает, что книгу создала количественно ограниченная колония литовских писателей-эмигрантов, рассеянных по нескольким континентам. С этой колонией поддерживала связь парижская «Культура».

Болезнь Кекштаса (паралич от ран, полученных на фронте?) заставила его уехать из Аргентины. Говорят, Ежи Путрамент, руководствуясь виленской солидарностью, помог ему найти место в доме ветеранов-инвалидов войны в Варшаве. Там Кекштас и жил, пописывая и немного публикуя, до самой смерти.

Кестлер, Артур

Пожалуй, первым международным бестселлером сразу после Второй мировой войны стал короткий роман Кестлера, который в английском переводе назывался «Darkness at Noon», в польском (эмигрантском) — «Тьма в полдень», а во французском — «Le zéro et l’infini»[261]. Как это обычно бывает с популярностью, подействовала сенсационность темы. Следует напомнить, что коммунизм был тогда в моде, а исторические события рассматривались как борьба сил прогресса с фашизмом. С одной стороны Гитлер, Муссолини, генерал Франко, с другой — демократическая Испания, Советский Союз, а вскоре и западные демократии. Роман Кестлера ужасал нарушением табу — ведь о социалистическом строе, созданном в России, можно было говорить только хорошо. В этом убедились поляки, прошедшие через советские тюрьмы и лагеря, — напрасно они пытались объяснить что-либо Западу. Этот русский социализм охранялся неписаным светским законом — любая его критика была бестактностью. Миллионы погибших советских солдат и победы Сталина, а также западноевропейские коммунистические партии, которые со своими заслугами перед движением Сопротивления остались почти единственными на поле боя, поддерживали очевидность, в которой никто не отваживался усомниться. «Антисоветский» означало «фашистский», поэтому, например, партийная «Юманите» писала о необъяснимой терпимости французского правительства к фашистской армии Андерса, у которой имеется своя ячейка в «Отеле Ламбер»[262], руководимая (нацистом) майором Юзефом Чапским.

А тут вдруг книга, рассказывающая о сталинском терроре и приоткрывающая (хоть и с опозданием) тайну московских процессов тридцатых годов. Конечно, вокруг нее сразу же возникла атмосфера негодования, запахло предательством, адской серой — а это лучше всего помогает продажам.