Я мог бы написать о нем целую книгу, но мне неохота. Впрочем, об этой организации, прозванной «либеральным подпольем», уже есть книги. Это был важный эпизод «холодной войны». Дело в том, что до войны Нью-Йорк был очень марксистским, и троцкисты грызлись там со сталинистами. После начала войны американская разведка УСС (Управление стратегических служб) привлекла немало нью-йоркских левых из числа так называемых NCL, то есть «Некоммунистических левых», которые понимали значение идеологии, особенно в Европе. Сразу после войны проникновение коммунизма в европейские умы не волновало никого, кроме них. Вскоре сотрудники сменившего название УСС оказались в ЦРУ и получили возможность действовать. Однако инициатива по организации в 1950 году в Западном Берлине конгресса антикоммунистов принадлежала Артуру Кестлеру, который в тридцатые годы был коммунистическим деятелем из команды знаменитого Вилли Мюнценберга[284]
. Кестлер работал в центре Мюнценберга. Теперь, в Париже, после ухода из партии он подал идею создать подобный центр, но с демократической идеологией. Его поддержали Мелвин Ласки и другие ньюйоркцы. После съезда в Берлине решено было разместить штаб-квартиру центра в Париже и использовать французское название. Итак,Тогда никто не знал, кто финансирует Конгресс. Ходили слухи о крупных бизнесменах, и они действительно приезжали, но в 1966 году, когда открылась правда о ЦРУ, оказалось, что фирмы были подставными. Впрочем, в Париже Конгресс действовал с таким размахом, что запах больших денег чувствовался за версту, и французы, совершенно ослепленные своей ненавистью к американцам, успешно его бойкотировали.
Сегодня, спустя годы, можно сказать, что «либеральное подполье» было полностью оправданно и необходимо. Оно было единственным противовесом советской пропаганде, на которую тратились астрономические суммы. Конгресс издавал отличные журналы на основных европейских языках: «Прёв»[285]
в Париже под редакцией Франсуа Бонди (швейцарца); «Энкаунтер»[286] в Лондоне и «Квадрант» в Австралии; «Темпо презенте»[287] под редакцией Иньяцио Силоне[288] и Николы Кьяромонте в Риме; «Монат»[289] по-немецки; «Куадернос»[290] по-испански. В эту сеть хотели включить и «Культуру», что избавило бы ее от финансовых проблем, но Гедройц отказался.Я был слишком ощетинившимся, разбитым, подозрительным и прежде всего бедным, чтобы хорошо чувствовать себя в этой компании. Бедность очень точно подмечает жировую ткань, которой обрастают богатые, а в те времена американцы с хорошими зарплатами были в Париже богачами. Возможно, сегодня я был бы более справедлив к Майклу Джоссельсону, от которого все зависело. Мне не нравились его самоуверенность и его сигары. Они не отдавали себе отчета в своих ошибках, одной из которых, несомненно, было устройство роскошных офисов в самом дорогом районе Парижа, на авеню Монтень. Чтобы получше объяснить, почему мои отношения с Конгрессом были лишь мимолетными, нужно добавить, что мне отказывали в американской визе. Конгресс не был за это в ответе, но все же.
Нет причин полагать, что у Джоссельсона не было твердых убеждений — напротив, всю свою жизнь он посвящал работе администратора Конгресса. Он не был примитивным человеком. Родившийся в Таллине[291]
сын русскоязычного лесоторговца, после Первой мировой он оказался с семьей в Германии, где было много русских эмигрантов, и там учился. Затем несколько лет с успехом занимался в Париже бизнесом, после чего эмигрировал в Америку, получил гражданство и во время войны служил в армии. Бегло говорил на четырех языках, кажется, знал и польский, но не признавался в этом. Как я потом узнал, он очень страдал от необходимости выдавать себя не за того, кем был на самом деле. Через Конгресс проходили европейские и американские ученые и литераторы, не зная, кто его финансирует, а Джоссельсон не имел права выдать себя. Для себя он работал над исторической книгой о русском полководце времен войны с Наполеоном, Багратионе, что свидетельствует об интересе к России, а также об отождествлении себя с несправедливо очерняемым героем. А еще у него было больное сердце. После выхода из Конгресса он поселился в Женеве и там умер.